Танец белых одуванчиков

— Ну, с этим я категорически не согласен, — оскорбился Кирилл. — Может, и не писаный красавец, но и не последний урод, так что не передергивай, пожалуйста. А насчет ничтожества и нищеты я тебе так скажу. Я не нищий, нет. Но и не Рокфеллер пока что. А ты думаешь, как Рокфеллер состояние сколотил? Швыряя деньги налево и направо? Нет, дорогуша, так деньгами только последние идиоты распоряжаются. Деньги должны работать, деньги должны делать деньги. Не ради шика, не ради того, чтобы все завидовали. Сугубо ради чувства собственного достоинства, ради внутренней свободы. И они мне эту свободу дают. А остальное… Знаешь, мне не тяжело за собой тарелку помыть, и постель свою постирать мне тоже не западло. Я к этому спокойно отношусь, нормально. И мама моя всю жизнь работала, и до сих пор работает, хотя запросто могла бы позволить себе сидеть дома, и не просто сидеть, а как сыр в масле кувыркаться — заслужила, наработалась. А она при этом еще и не считает зазорным самолично квартиру убрать. А чего ж в этом зазорного? Не это ли главное отличие между обезьяной и разумным человеком? Это обезьяна съест банан, да шкурку тут же себе под ноги швырнет. А человеку, нормальному человеку, вряд ли понравится жить в хлеву да без конца скользить и падать из-за этих шкурок.

Тамара вскочила, кажется, напрочь позабыв о собственной наготе, воскликнула возмущенно:

— А! Так я, по-твоему, обезьяна?! Спасибо, милый, что не свинья! Хам, быдло! Сволочь!

Кирилл усмехнулся:

— Заметь — насчет свиньи это ты сказала, не я. И я рад, что ты сама это поняла. Так как насчет развода?

— Легко!!! Запросто!!! Прямо немедленно, нет, завтра! А сейчас я уезжаю к папе. И вообще — пошел ты! Козел!

Кирилл только усмехнулся:

— Ты так и поедешь голой? Или все-таки что-нибудь на себя накинешь?!

И лишь приняв решение о разводе, Кирилл успокоился. Да, так, несомненно, будет лучше. Причем не только для него, но и для самой Тамары. Пусть найдет себе такого, которого устроят ее фортели с шантажом, который будет выполнять все ее требования, наймет ей домработницу и личную камеристку. Ишь, домработницу ей подавай!

Собственно, Кирилл и сам не понимал, чего он прицепился к этой домработнице. Ну хочет женщина домработницу — так пусть получит ее, делов-то! Мелочь, копейки по сравнению с тем, во что ему обходится сама Тамара. И даже не в том дело, что мама, вельми уважаемая Ирина Станиславовна, с видимой легкостью обходится без домработницы и еще много без чего.

Нет, не в этом дело. Да, Кирилл и в самом деле хотел бы построить свою семью по образу и подобию семьи, в которой вырос, и вырос, между прочим, довольно неплохим человеком. Больше всего на свете ему хотелось бы таких же отношений, какие сложились между отцом и матерью, хотелось доверять жене безгранично. А еще больше хотелось о ней заботиться. Пусть так же нарочито грубовато, как отец заботится о маме, с непременным вздохом сожаления и усталости, но с неприкрытой любовью во взгляде. А можно и без ложной грубости, без притворных вздохов сожаления, а просто с откровенной любовью и во взгляде, и в улыбке, и в голосе. Не в форме было дело, совсем не в форме! Главное было — любить самому и быть абсолютно уверенным во взаимности. Главное — быть всегда рядом и чувствовать тепло родного тела и души, поддержку, читаемую в каждом взгляде. А уж муж ли будет притворно вздыхать, словно бы устав от постоянного присутствия супруги, или же жена будет преувеличенно-нарочито возмущенно ворчать, плохо скрывая за ворчанием радость от того, что он, самый дорогой, самый любимый человек — вот он, совсем рядышком, и так всегда было и так всегда будет, потому что не может быть иначе.

Вот чего хотелось Кириллу больше всего на свете. Только душевного тепла, уюта и спокойствия. Нет, не того спокойствия, мертвецкого покоя, когда тебя никто не трогает, потому что ты даром никому не нужен. Нет же, нет, пусть трогают! Пусть! Пусть будут мелкие заботы и хлопоты — куда же без них. Но и хлопоты эти должны быть любовными, то есть исходить от любимых людей или же для них, ради них, ради их здоровья, ради их удовольствия, ради их благополучия. Но никак не требования, исходящие от оказавшейся вдруг совершенно чужой женщины.

В одно мгновение Тамара перестала быть не только любимой и желанной, но даже и красивой. И эти ее губы, этот хищный оскал, которым Кирилл еще так недавно восхищался и даже гордился, которым никак не мог налюбоваться, вдруг показался ему отвратительным, тошнотворным. Господи, неужели он мог любить эту женщину?! Любить?! Нет, полноте, о какой любви может идти речь?! Да он же никогда ее не любил, никогда, ни единственного денечка. Просто думал, что любит. Но как же он мог хотя бы думать, что может любить эту женщину?!