Танец блаженных теней (сборник)

Даже из своей комнаты, куда нас отправляли спать, мы чуяли запах шкурок и слышали смех Генри, но эти посланцы из теплого, безопасного, ярко освещенного нижнего мира терялись и таяли в затхлом стылом воздухе второго этажа. Нам было страшно зимними ночами. Мы боялись не того, что снаружи, хотя в это время года сугробы толпились вокруг дома, будто стая спящих китов, а ветер всю ночь нападал на стекло, прилетая с покрытых саваном полей и промерзших топей древним ведьмацким хором, полным проклятий и жалоб. Мы боялись того, что внутри,боялись комнаты, в которой спали. Верхний этаж в то время еще достраивался. Сквозь одну стену прорастал кирпичный дымоход. В центре пола зияла квадратная дыра, огороженная деревянными перилами, – туда выходила лестница. По ту сторону лестничного колодца хранились всякие неиспользованные и никому не нужные вещи: объемистый рулон линолеума, поставленный на попа, плетеная детская коляска, подвесная корзинка для папоротника, треснутые фарфоровые кувшины и тазики со сколами, картина, изображающая Балаклавское сражение, – печальное зрелище. Когда Лэрд подрос достаточно, чтобы пугаться, я рассказала ему, что тут повсюду живут летучие мыши и скелеты. Всякий раз, когда из тюрьмы в двадцати милях от нас сбегал заключенный, я воображала, что он каким-то образом забрался к нам через окно и прячется за рулоном линолеума. Но у нас были правила безопасности. При свете нам ничто не угрожало, пока мы не заступим за край вытертого квадратного ковра, который ограничивал пространство нашей спальни. Если же свет выключали, то единственным безопасным местом были наши кровати. Мне приходилось на коленках ползти на самый край кровати, чтобы дотянуться до выключателя.

В темноте мы лежали на своих постелях – на наших утлых спасательных плотах, не сводя глаз с мутной полоски света, пробивающейся сквозь дырку в полу, и пели друг другу песни. Лэрд пел «Бубенцы-бубенцы», он мог распевать ее круглый год, Рождество не Рождество, а я пела «Мальчик Дэнни». Мне нравился звук моего голоса – хрупкого и молящего, взлетающего во мрак. Глаза привыкали к темноте, и мы уже различали длинные очертания окон в морозных узорах – мрачные и белые. Дойдя до слов: «Вот я умру, умру, а ты придешь…» – я чувствовала, как меня пробирает озноб, но не холодная постель была тому виной – я почти задыхалась от нахлынувшего восторга, и голос мой почти срывался. «И „Аве“ надо мной произнесешь». Что за «Аве» такое? Каждый день я забывала это выяснить.

Лэрд так и засыпал с песней – прямо на полуслове. Я слышала его ровное, бодрое сопение. И вот тогда наступало мое время, только мое, и, наверное, самое лучшее время за весь день, когда я, закутавшись в одеяло поплотнее, рассказывала себе разные истории. Каждую ночь я рассказывала истории о себе самой, только чуточку постарше. Все они происходили в мире, который был как две капли похож на тот, в котором я жила, с той лишь разницей, что в нем всегда находилось место для отчаянной храбрости и самопожертвования, которых недоставало нашему миру. Я спасла людей из разрушенного при бомбежке дома (какая досада, что настоящая война велась так далеко от Джубили). Я застрелила двух бешеных волков, ворвавшихся на школьный двор (а все учителя в ужасе спрятались за моей спиной). Я вихрем проносилась верхом на горячем скакуне по главной улице Джубили под ликующие крики горожан, благодарных мне за еще не свершенные подвиги (никто никогда не ездил по нашим улицам верхом, кроме Короля Билли во время Парада оранжистов [7]). Мои истории никогда не обходились без скачек и выстрелов, хотя я всего дважды в жизни ездила на лошади – без седла, которого у нас не было, причем во второй раз я свалилась прямо под ноги кобыле, а та безмятежно через меня перешагнула. И я действительно училась стрелять, но вечно промахивалась даже по консервным банкам на заборе.