Танец гюрзы

Чуть в стороне на кушетке сидела Полина и рылась в своей сумочке. Пистолет лежал рядом и сразу бросался в глаза: серебристая «беретта» так называемой «дамской» модификации – небольшой, умело примененный к нежной женской руке пистолетик. Впрочем, такой же смертоносный, как и его «мужские» аналоги.

– Борис Миронович, – заговорил ассистент высоким, чуть надтреснутым голосом, – я не понимаю, в чем дело. Почему на входе какие-то молодые люди подозрительного вида? Почему они меня обыскивают, как будто я киллер какой-то?

В этот момент он увидел пистолет, лежащий у колена Полины, и невольно осекся.

– Так надо, Владимир Сергеевич, – оторвавшись от бумаг и сощурив глаза на ассистента, проговорил Шевцов. – Заходите. Только ничему не надо удивляться. Все исключительно в целях безопасности.

Вероятно, за свою долгую врачебную карьеру у Владимира Сергеевича выработалась ценная привычка ничему не удивляться или, по крайней мере, не проявлять свое удивление.

Шевцов встал.

– Ну что, Владимир Сергеевич, приступим?

Полунин вымыл руки и аккуратно, палец за пальцем, протер их спиртом, а потом отрывисто произнес:

– Я готов.

– Анестезия, – коротко проговорил Шевцов, и в его руках оказался шприц.

Он уже поднес его к руке Кириллова, как тот вдруг придержал кисть хирурга и внятно произнес тому в лицо:

– Только без фокусов, Боря.

Шевцов сухо кивнул и вонзил иглу в локтевой сгиб Ивана Андреевича.

Стоящий рядом с ним Владимир Сергеевич бросил быстрый взгляд на Полину: она сидела, широко раскрыв подернутые зеленоватой влажной дымкой глаза, и неотрывно смотрела на лежащего в кресле Кириллова.

А с тем происходило что-то странное.

Ноздри его расширились, он судорожно втянул воздух, словно пытаясь уловить летучий запах смерти, которая только что вошла в его жилы через тонкую иглу анестезионного шприца. Потом брови его сломало слепое, будоражащее подозрение, он приподнялся с операционного кресла и бессмысленно посмотрел на Бориса Мироновича.

– Ах ты, сука, – пробормотал он и упал в кресло.

Полина схватила пистолет и, вскочив, прицелилась в Шевцова.

– Ты что... ты что ему ввел?

Лицо ее пылало, волосы разметались по щекам, а в голосе промелькнули первые истерические нотки, которые в сочетании с зажатым в ее тонких аристократических пальцах пистолетом звучали просто угрожающе.

Владимир Сергеевич протестующе поднял руки и медленно проговорил:

– Простите, леди... вероятно, тут какая-то ошибка...

– Ошибка? – звонко бросила та и, подскочив к Шевцову, ткнула пистолетом ему в лоб. – Ошибка? – Она посмотрела на слабо шевелящегося Кириллова, который остекленевшими глазами, разъехавшимися в разные стороны, как при сильном расходящемся косоглазии, бессмысленно таращился перед собой.

Вероятно, такой же не замутненный смыслом взгляд бывает у новорожденных.

– Такой взгляд бывает у новорожденных, – каким-то новым голосом произнес Владимир Сергеевич и пригладил седые бачки, – древние римляне называли это tabula rasa. Чистая доска, на которой можно писать все, что угодно. Все, что угодно.

В ту же секунду дверь распахнулась и вошел высоченный мужчина с «ТТ» в правой руке. Он тяжело дышал, словно перед этим пробежал вокруг клинического корпуса раз эдак восемнадцать, и был сильно бледен. Эта пепельно-серая бледность угрожающими пятнами проступила сквозь его смуглую кожу и в сочетании с лихорадочно горящими темными глазами выглядела по меньшей мере впечатляюще.

Едва прикрытая, инстинктивно-животная угроза была разлита во всех жестах и порывистых движениях этого человека.

Это был Афанасий Фокин.

При виде его Полина слабо вскрикнула, пистолет в ее руке дрогнул, и в ту же секунду ассистент Шевцова перехватил его и вырвал у молодой женщины. Потом швырнул на пол и произнес:

– Заходи, Афоня.

Ассистент снял седой парик, отклеил седые бачки и, подойдя к раковине, несколькими энергичными движениями смыл грим, а затем вынул колор-линзы, меняющие цвет глаз.

И когда он повернулся к Полине, она с ужасом увидела перед собой холодное чеканное лицо и серые глаза Владимира Свиридова.

– Вла... Владимир, – пролепетала Полина. – Но... как же так?

– Я ведь и представился вам как Владимир Сергеевич. Более того, Полунин Владимир Сергеевич – это именно то имя, которое проставил в доверенности на выданный мне автомобиль ваш покойный брат, Полина Валерьевна. Роман Знаменский, которого вы так красиво убили.

Полина растерянно перевела взгляд на Афанасия и услышала:

– Спасибо тебе за высокую честь. Из всех специалистов высокого уровня, из всех мастеров и гроссмейстеров смерти ты выбрала именно меня. И не прогадала. Я в самом деле еще не растерял своей «капелловской» формы. Очень жаль. Лучше бы меня убили тогда, в «Хамелеоне», когда ты послала меня убить своего брата.

Полина отвернулась и медленно выговорила чужим, ломающимся голосом:

– Что вы ввели Кириллову? Он же... он же еще жив. Значит, это не яд?

– Яд, – коротко ответил Свиридов. – Только очень медленного действия. И еще... обычный яд убивает тело человека. А этот... о, этот убивает душу. Убивает волю. Я же сказал вам, древние римляне называли это tabula rasa.

Полина подняла на Владимира скованное завораживающим, безудержным страхом лицо. Такой страх приходит только к тому, кто ждал очень долго этого неповторимого мгновения, когда нельзя двинуть рукой и ногой, а в голове рвется и пульсирует ватная грохочущая пустота.

– «Сердце ангела»? – выдавила она.

– Совершенно верно. И очень приличная доза. Не такая, которую вы так милосердно подмешивали Афанасию три раза в день. Большая. Очень большая. Сомневаюсь, понимает ли нас сейчас Иван Андреевич. Но я не сомневаюсь в одном: в том, что он поймет вас, Полина.

Свиридов, сняв белый халат, швырнул его на кушетку и проговорил:

– Этот человек – чистый лист. Напишите в нем одно слово. Вы ведь так мастерски умеете диктовать людям свою волю. Борис Миронович говорил, что у вас недурные медиумические способности.

И он посмотрел на бледного Шевцова, который стоял, опустив руки и вперив глаза в одну точку, словно желая отрешиться от всего происходящего.

Да, вероятно, так оно и было.

В этот момент заговорил Фокин.

– Зачем все это было нужно, Полина? – проговорил он, и в его голосе уже не было ярости. Просто горькое недоумение и боль. – Я не понимаю... у тебя все было... ну чего тебе не хватало?

Полина вздрогнула и подняла на Фокина глаза, в которых было мало человеческого... в самом деле, завораживающее, притягивающее ведьмовство. Сейчас она походила на замершую змею, на гюрзу, таящую в своем жале смертельный яд.

Глаза, которые могут притянуть и убить.

– В том-то все и дело, что мне хватало... слишком хватало всего этого, – хрипло сказала она. – Тебе не понять. Мне надоело видеть людей, готовых отдать за меня все, – проговорила она срывающимся голосом, – любые деньги, любые жертвы. Но на самом деле... на самом деле я никому не была нужна... с детства. Папа... он всегда занимался своим бизнесом. Роман всегда был чужим и суровым старшим братом. Причем того, что он был братом, я не чувствовала, а вот старший... о, он не уставал напоминать мне, что я младшая в семье и что мое слово ничего не значит.

Она покачала головой и посмотрела сначала на Фокина, а потом на Шевцова.

– У меня были любовники. Не так мало, но и не много. Здесь присутствуют... трое. Что им было нужно от меня? Деньги? Мои секс-услуги? Все, что угодно, но только не я. Поэтому я никого не любила.

Шевцов глухо, мучительно кашлянул, а Полина подошла к Кириллову и, положив тонкую бледную руку на его плечо, продолжала:

– И тогда я полюбила сама. Полюбила не знаю за что. Возможно, что он подлец и использует меня. Я даже не знаю, любил ли он меня... любит ли сейчас. Он почти никогда не говорил мне о нежности и желании служить мне, как царице... как богине, но часто кричал мне в лицо, что ненавидит меня, что устал мучиться со мной и хочет, чтобы я умерла... подохла.

Она закрыла глаза и голосом как будто бы равнодушным и нарочито громким – но слышно было, как в нем лопались нервы и ворочалась боль, – сказала:

– Но при этом он обнимал меня, как не обнимал никто, и говорил снова и снова слова о том, как прекрасна настоящая жизнь, и о том, что бы мы могли достигнуть, если бы перед нами открылись все двери. И этого человека... мой отец хотел убить. Потому что Иван надоел ему. Наверно, он мешал его бизнесу, его наполеоновским планам. Я слышала, как он говорил об этом с Феликсом, моим дядей, и Романом. И я передала все Ивану. Вот и все. Участь их была предрешена...

– Можешь не продолжать, – холодно проговорил Фокин. – Я удачно подвернулся на роль исполнителя, правда? Удачнее не придумаешь?

Он повернулся к Кириллову и проговорил, обращаясь не столько к «покойному» совладельцу «Элизеума», сколько ко всем остальным:

– Теперь-то ты понимаешь, козел, что я чувствовал. Вот что такое «сердце ангела». И теперь... теперь ты на самом деле чистая доска, на которой осталось место только на одно слово: смерть. И напишет его... напишет его... – Он повернулся к Полине, и глаза его вспыхнули едва ли не так, как у Роберта Де Ниро в роли Сатаны в «Сердце ангела», когда с губ сорвались беспощадные слова: – Ну же, Поля, скажи ему, что пора умирать! Скажи, что осталось только подойти к этому окну, встать на подоконник, приоткрыть створку и шагнуть навстречу майскому ветерку... на наконечники больничной ограды!

– Ну, – процедил Свиридов, – что же ты встала? Неужели тебе неинтересно посмотреть на то, как работает твоя схема в отношении высокочтимого Ивана Андреевича? К чему всяческие этические препоны? Ведь он мертв уже почти две недели – его убил Фокин!

Полина качнула головой, и с губ ее сорвалось какое-то жалобное нечленораздельное блеяние: пощадите! Не надо!

Но не у тех она просила жалости.

– Что же ты медлишь? – проговорил Афанасий и, шагнув к Кириллову, легко вырвал его из операционного кресла и буквально поднял в воздух – ноги экс-компаньона Знаменского-старшего болтались в нескольких сантиметрах от пола. Голос Фокина властно гремел, и он был страшен:

– Ты хочешь, чтобы мы и тебе вмазали этой дряни, которой ты меня пичкала? Чтобы и ты превратилась в муху на клею, как этот ублюдок? – И он тряхнул Кириллова за шкирку так, что из груди того поднялся сдавленный хриплый клекот. – А?

И тут в дело вмешался Шевцов.

– Отпустите его, Афанасий, – сказал он. – Не нужно. Он не понимает, что он на самом деле труп. Не нужно суда Линча. Пусть их привлекут к ответственности по закону. Я готов дать показания.

– Зако-о-ону? – заревел Афанасий и, уронив Ивана Андреевича на пол, бешено сверкнул на хирурга глазами. – Закону, вы говорите? Да ты с ними заодно!

– Вот поэтому я и хочу дать показания, – проговорил Шевцов. – Их с лихвой хватит на то, чтобы госпоже Знаменской и господину Кириллову накрутили по «двадцатке».

– Ну да, – лениво проговорил из угла Свиридов. – Конечно. Как будто нам неизвестно, что делают с правосудием у нас в матушке-России. Сто пятьдесят, а лучше двести «тонн» гринов – и дело развалится. Никакие показания не помогут. Тем более что вы, Борис Миронович, – единственный свидетель. Кто поручится за ваше здоровье и самую жизнь?

– И вообще, – добавил Афанасий, – боюсь, что в судебном процессе крайним окажусь я. У меня меньше всех денег из всей нашей дружной компании убийц.

Свиридов поднял брошенный на пол пистолет Полины и проговорил:

– Впрочем, предложение Бориса Мироновича не так глупо, как может показаться на первый взгляд. Можно попробовать. Думаю, что и господа Виноградов и Цхеидзе с удовольствием дадут показания по этому запутанному делу. Образчики «сердца ангела» у нас есть, равно как имеется и его наличие в крови Фокина.

Афанасий протестующе замотал головой, и в этот момент Полина поднялась с кушетки и быстро подошла к лежащему на полу Кириллову. Присела на корточки и, взяв его за подбородок, посмотрела прямо в его глаза и нараспев произнесла несколько слов.

Кириллов медленно поднялся. Его движения были скомканными и порывистыми, как у заведенной куклы. Доза «сердца ангела» была так велика, а слова и взгляд зеленых колдовских глаз Полины так неотразимы, что, вероятно, сознание было парализовано совершенно. Только команда зомбированного мозга и реализация двигательных импульсов.

– Вы хотели, – тихо сказала Полина, – пусть лучше будет так. Я написала слово...

– Tabula rasa... – в ужасе пробормотал Шевцов. – Господи...

Кириллов достиг окна и, взявшись за створку, потянул ее на себя. Та не подавалась. И тогда он почти без замаха, слабым тычком ударил в угол огромного стекла, и то с грохотом обрушилось на него.

Из многочисленных порезов тотчас пошла кровь, но Кириллов этого словно не заметил. Он точно так же разбил второе стекло и начал карабкаться на подоконник, но тут к нему подскочил Борис Миронович и, пачкаясь в кирилловской крови, попытался стащить его вниз.

– Что ты делаешь, Ваня... не надо!

Тот механически отмахнулся, и Шевцов отлетел в угол. Причем упал очень неудачно – разбил себе нос, лоб и губы. Но тут же приподнялся и выкрикнул, сплевывая кровь:

– Не надо!

Но было уже поздно. Кириллов постоял на окне, потом не то чтобы пошатнулся – нет, скорее подоконник вывернулся из-под его ног! – и молча камнем упал вниз.

Фокин, подбежав, выглянул из окна.

В полосе яркого света, льющегося из оконного проема, на ограде, примыкавшей к клиническому корпусу, на острых бронзовых остриях, которые обошлись «Элизеуму» в весьма приличную сумму, – выплывая из ночной тьмы, висело тело недавнего совладельца фирмы. Оно было пронизано насквозь в нескольких местах, и по ограде стекала темная жидкость.

– Черрт, – проговорил Фокин, – святой Себастьян, ерш твою медь!

Двери операционной распахнулись, и с автоматами наперевес ворвались двое парней в камуфляже. Это были охранники из «Берсерка», которые, услышав шум, поспешили выяснить его причину.

Впрочем, нельзя сказать, что это любопытство, сопряженное с профессиональным долгом, принесло им пользу. Стоящий чуть в стороне от дверей Свиридов ударил ногой в челюсть первому, а второго достал мгновенным звериным прыжком.

Автомат лязгнул о пол, и двое покатились в короткой беспощадной схватке.

Она в самом деле была короткой: Владимир подтвердил высокую репутацию птенцов гнезда Платонова, то бишь расформированного спецотдела ГРУ «Капелла». Вырубленный им здоровяк без чувств растянулся на полу.

Свиридов поднялся и, устало отряхнув джинсы и рубашку, сказал Полине:

– Вы правильно поступили, Полина Валерьевна. Думаю, что теперь суд будет более благосклонным к вам. А если не суд, так уж Гизо и Винни – точно. А при наличии хороших адвокатов у вас есть шанс и вовсе отделаться условняком или замять дело. Только я не думаю, что деньги, измазанные кровью вашей семьи, принесут вам счастье. Пошли, Афоня.

– Но... – начал было тот, но Владимир мягко, но властно перебил его:

– Ты потом сам поймешь, что мы слишком задержались в этом городе.

Они вышли через черный ход и сели в свиридовский «Фольксваген». Только тут Фокин обрел дар речи.

– Да ты что, Володька, с ума сбрендил? Оставить их... вот так? Да я...

– Не зуди, Афоня. Нельзя допустить, чтобы ты пачкал руки в крови этой змеи. Есть другие варианты. Сейчас я сделаю один звонок, и ты сам все поймешь.

Свиридов набрал на своем мобильнике номер и проговорил:

– Гизо? Это говорит твой старый знакомый по ...ской площади. Да, программист Володя из Питера. Как там поживает покалеченная конечность Винни? Нормально? От и добре. А теперь о деле. Нужно встретиться. Мне известны убийцы Знаменских и Кириллова. Я думаю, тебе это будет интересно. Дело касается больших денег, сам понимаешь...