Танец на тлеющих углях

Однажды заглянул на огонек капитан Коля Астахов. Привел с собой друга, профессора философии – красавчика с седыми висками, в пижонском белом плаще до пят на меховой подкладке – мечте всей Аликовой жизни. Коля принес в подарок бутылку водки, профессор – выпендрежный коньяк «Remy Martin» в черно-красном футляре – кто бы сомневался, подумал Алик завистливо. Звали философа Федор Алексеев.

Шибаев молчал. Коля Астахов был озабочен и хмур. Профессор втихаря сообщил Алику, что у капитана семейные проблемы. Философ оказался своим парнем, был дружелюбен в общении и к тому же холост. Алик, почувствовав в нем родственную душу, распустил перья, отыгрываясь за долгие дни словесного воздержания. Они подробно обсудили международную обстановку и причины этнических конфликтов, поговорили о смысле жизни и неадекватных поступках человека, диктуемых подсознанием. Алик был очарован профессором и пригласил его заходить запросто, без церемоний.

Алексеев несколько раз обращался с чем-то к Шибаеву, но тот отвечал односложно и нехотя. В конце концов Алику стало неловко за него.

Он пошел провожать гостей, а когда вернулся, полный досады, сказал резче, чем собирался:

– Ши-Бон, ну, сколько можно тюльку давить? – выдал и сам удивился – из каких глубин подсознания всплыла сия странная идиома? – Шибаев не пошевелился, и это завело Алика еще больше. – Люди пришли, проявили внимание! – завопил он, бросая пальто на пол. – А ты как… не знаю кто! Как хмырь! – У него чуть не вырвалось «упырь», но в последний момент он сообразил, что «упырь» в данной ситуации вроде не катит. – Ладно я, я при тебе вроде подстилки! Об меня можно ноги вытирать, мне можно ничего не рассказывать! Меня можно не замечать! Я никто! Я бегаю вокруг тебя, забросил клиентуру, с ума схожу, из шкуры вон лезу как… последняя падла! Я готовлю, наконец! А ты… блин, достал уже! – Алик орал, растравляя себя и заводясь все больше и больше. – Твою мать, Ши-Бон, черт бы тебя побрал! Как ты мне осточертел со своей гребаной мировой скорбью! Жизнь продолжается! Выжил – значит, живи дальше! Продолжается, понимаешь, твою мать? Про-дол-жа-ет-ся! Не хочешь жить, пошел вон! Пацан сопливый! Люди на войне теряли близких! Ты что, один такой? Разнюнился, мать твою! – Алик пнул свое пальто, распираемый гневом, и выкрикнул: – Вставай! Сейчас пойдем воздухом дышать! Одевайся!

– Не ори, – отозвался Шибаев, с удивлением глядя на друга и пытаясь сесть. Алик с трудом подавил в себе желание броситься на помощь. – Чего ты хочешь от меня?

Был Шибаев страшен. Худ, бледен. Он сидел на диване, далеко вытянув длинные тощие ноги, и хмуро смотрел на Алика.

– Одевайся! – приказал тот. – Идем гулять! Сию минуту!

– Не сходи с ума! Первый час ночи.

– Одевайся!

…Они вышли в светлую зимнюю ночь. Шибаев стал посреди тротуара, закрыл глаза. Глубоко и осторожно вдыхал. Морозный воздух был сладок и щекотал ноздри. Пахло снегом. Тротуары подмерзли и были звонки. Алику показалось, что он увидел сверкающую снежинку, пролетевшую в свете фонаря. Было тихо и нехолодно. В розоватом небе едва угадывались звезды.

– Пошли елку посмотрим. Может, уже поставили.

Они медленно шли к площади. Не шли, а едва тащились. Алик протрезвел на свежем воздухе и уже сожалел о своем порыве. Чувство вины и жалости поднималось в нем, как тесто в квашне. Он не знал, что сказать, а потому молчал. Шибаев шел, как автомат, – сутулый и длинный, равнодушно и скупо переставлял ноги.

– Я понимаю, – произнес вдруг Александр. – Мне без тебя каюк. Разве я не понимаю? Ты извини…

– Да брось ты! – обрадовался Алик. – О чем речь! Я только хотел… Ну, сколько можно? Нужно жить дальше, Ши-Бон. Ирина… – Он испугался и замолчал. Они ни разу за все это время не обсуждали того, что произошло.

– Плясунья на канате… – вдруг сказал Шибаев.

Алик не понял и переспросил:

– Плясунья?

– Она… Ира хотела нарисовать плясунью с красным зонтиком, бегущую по канату.

– Почему именно плясунью? – обрадовался Алик.

– Она говорила, что это не человек…

– Конечно, не человек, – попытался пошутить Алик. – Женщина!

– Это не человек, – повторил Шибаев. – Это характер.

– Плясунья на канате – характер?

– Да. Кто угодно может стать плясуньей на канате – ты, я… Она! Нужно только идти вперед… до конца.

– Интересная мысль! Вообще, Ши-Бон, я тебе еще тогда говорил, если помнишь… Ирина была необыкновенная!

Шестым чувством Алик понял, что уже можно. Можно говорить о ней. Шибаев теперь как приоткрытая дверь. Как льдина, пустившая соки. Теперь можно!

– Ирина Сергеевна… – протянул он и вздохнул. – Женщина с одной серьгой… Я сразу понял, Ши-Бон! Помнишь, я еще сказал тебе, что она необыкновенная! – повторил он.

– Помню.

Наступила долгая пауза. Потом Алик сказал:

– А этот Быков… Запись ведь так и не нашли! Значит, он врал? Ты говорил, что у него запись со второй видеокамеры… из гостиной, и если он шантажировал…

– Не было шантажиста, Алик.

– Как это не было? – удивился Алик. – А Быков?

– Быков – убийца, а не шантажист.

– Но ведь он шантажировал!

– Нет.

Алик остановился и недоуменно посмотрел на Шибаева.