Танец на зеркале (Тамара Карсавина)

Что и говорить, Тамара была необычайно трогательна — грациозная и в то же время немного неуклюжая, со слишком длинными руками и ногами, с гладкими черными волосами, обрамляющими детское личико, бледное и чрезвычайно серьезное, с неискоренимой привычкой поднимать треугольниками брови… Мама называла Тамарины брови accent circonflexe[2] и безуспешно пыталась отучить дочь от ее привычки, уверяя, что у нее непременно появятся морщины на лбу. Впрочем, публика чрезвычайно доброжелательно отнеслась к этой трогательности, застенчивости и наивности, Тамара получила куда лучший прием, чем ожидала. И вот вскоре она последний раз надела саржевое платье пансионерки, заплела косы и отправилась на благодарственный молебен в церковь училища… Теперь она стала признанной актрисой Мариинского императорского театра.

Ну что ж, ей повезло и на первых порах самостоятельной жизни. Удалось избежать периода скучной, однообразной работы, через который вынуждено проходить большинство танцовщиц: с самого начала она попала в число избранных. Впрочем, это вовсе не вызывало восторга у тех, кого она с такой легкостью обошла.

Как-то раз одна из прим подарила Тамаре темно-лиловый костюм необычайной красоты. Тамара, у которой денег на дорогие туалеты не было (пока она одевалась на Алексеевском рынке, так называемом еврейском, где дешево продавались подержанные вещи), пришла в восторг. Одна ее старшая подруга, Надежда Бисеркина, только усмехнулась:

— Да ты посмотри на себя в зеркало!

Этот цвет годится лишь для обивки гроба, а не для костюма молодой барышни.

Ну как тут было не вспомнить старинное предупреждение отца о том, что театр — рассадник интриг. Теперь Тамара сравнивала его с двуликим Янусом — и все же любила больше всего на свете.

Разумеется, у нее были не только недоброжелатели, но и друзья. Во-первых, Лидия Кякшт и ее брат Георгий, потом братья Легаты, Сергей и Николай, а из самых старших — Надежда Бисеркина и даже всемогущая Кшесинская («Если тебя кто-то обидит, приходи прямо ко мне, я за тебя заступлюсь», — сказала она Тамаре однажды, и такие слова дорогого стоили!). Ее обожали преподаватели, даже сам Петипа, даже старый Иогансон, который в сердцах уверял, что у нее заплетающиеся ноги, что она спотыкается, как старая кляча («Где ты была вчера вечером? На балу?! Мы никогда не ходили на балы. Никаких балов для танцовщиц!»), обожал ее.

Впрочем, особенно ругать Тамару было .просто не за что. Несмотря на то что все больше букетов падало на сцену после ее выступлений, она оставалась скромницей, сущей педанткой и намеревалась совершенно посвятить себя искусству.

Она оставляла свои тарлатановые репетиционные юбки в гардеробной, но груз впечатлений ежедневно забирала с собой домой. Когда она ехала на конке, то часто ловила на себе удивленные взгляды и насмешливые улыбки сидящих напротив людей и понимала, что мысленно продолжала танцевать. На лице, видимо, появлялось восторженное выражение, а голова покачивалась в такт звучащей в ушах мелодии. Она ходила, ела, одевалась и разговаривала под непрекращающиеся балетные мелодии. Вечера проводила дома, разминая балетные туфли, штопая трико и занимаясь шитьем тарлатановых юбок. Она и помыслить не могла куда-нибудь пойти, не спросив разрешения у мамы!

Когда-то ее учитель, знаменитый балетмейстер маэстро Чеккетти, отозвался о Тамаре так:

— Красивая девушка, но все же слабое создание.

Он оказался прав. В начале 1904 года Тамара заболела. Врачи определили острую малярию (не столь редкая болезнь в сыром Петербурге, особенно если девушка постоянно ограничивает себя в еде!) и посоветовали Тамаре поехать в Италию. В театре ей дали субсидию и аванс — и вот они с матерью уехали в Итальянский Тироль. После двухмесячного пребывания в Ронсеньо Тамара окрепла, однако возвращаться не спешила: она мечтала поработать в Милане со знаменитой итальянской балериной Катериной Беретта. Раньше к ней ездила Анна Павлова, и восторженным отзывам не было конца.

Синьора Беретта внешне мало напоминала балерину: маленькая и очень толстенькая. Она давала свои уроки в одном из репетиционных залов Ла Скала. В тот момент учениц у нее было пятнадцать — Тамара единственная иностранка. Синьора никогда не вставала с кресла, чтобы показать новые па, ее ноги всегда были прикрыты пледом, и время от времени старая служанка Марчелла приходила растереть ей колени.

Методы синьоры были типичны для итальянской школы, требующей необычайной отточенности каждой позы и движения. Ни секунды отдыха у станка! В первый же день занятий Тамара лишилась сознания от усталости, но постепенно привыкла к этой каторжной работе и с особым чувством благодарила синьору после окончания каждого урока: целовала ей руку и вместе с другими ученицами восклицала:

— Grazie, carissima signofa![3]