Танец с огнем

– Пустое это, Наталия Александровна. Зачем мне ехать? Портреты ваши и детишек писать? Семейное чаепитие на веранде? Вижу, вижу уже. Вы с мопсом. Николай Павлович при регалиях. Дети на траве, играющие в серсо… Ну прямо провидец ваш батюшка был много лет назад – все заранее описал, как будто увидел… А что крепость отменили, так это пустяк, внутри-то все равно все остается…

– Илюша, ты не в себе сейчас, поедем. Потом, после поговорим…

– Не в себе? – Илья поднялся наконец во весь рост, запустил худые кисти в всклокоченные волосы. – Не-ет, шалите! Это вы, Наталия Александровна, должно быть шутковать изволите от резвости. Нынче я ровнехонько в том ничтожестве, в котором мне и пребывать надлежит. А не в себе я был прежде. Много-много зим и лет, теперь уж и позабыл, сколько… Тогда – вы ведь это знали, не правда ли? – я вас любил так, что дышать в вашем присутствии не мог, горло спирало. И мечтания имел соответственные своему состоянию. А вы сначала играли со мной, как со своей собачонкой – лестно, может быть, по вашему детству мое глупое обожание было? – а уж после, когда надобность минула, указали немедленно на настоящее мое место…

– Илья, как ты можешь, это же все неправда, неправда! – гневно воскликнула Наталья Александровна. – Ты же должен помнить, что я всегда к тебе… Ты же знал, как я ценила твой талант…

– Не знаю, не знаю, никаких разговоров промеж нас не было, а полюбить меня вы не могли решиться никак, потому что аз в ничтожестве есмь, несмотря на все таланты, да и батюшка с матушкой вам не велели категорически, у них для вас иной избранник давно был в припасе. Сколько лет… А нынче – что же стряслось? С мужем и детками соскучиться изволили? Резвость ушла или воспоминания потревожили? Бессонной ночью после летнего бала и легкого излишества с мороженым (я помню, как вы его в детстве любили, а вам не позволяли никогда, потому что горлышко слабое было) – вдруг вспомнился крепостной рыжий художник, который к следам ваших ножек на песке щекою припадал…

– Илья, что ты говоришь?! – в ужасе воскликнула Наталья Александровна. – Как ты смеешь судить то, о чем не знаешь ничего!

– Ай-яй-яй! Нехорошо! – Илья издевательски погрозил пальцем в пустоту. – Собачка комнатная вдруг за палец укусила! Непорядок… Собачке должно на задних лапках ходить и через кольцо прыгать. Гашек ваш это, помнится, отменно умел. Как-то он теперь? Сдох наверное. Собачий век – ах! – недолог… Но можно, если папаша с мужем позволят, завести себе другую собачку, умеющую откалывать совсем уж диковинные номера – к примеру, рисовать красками на холсте портреты хозяина, хозяйки, хозяйкиных детишек… Будет что гостям показать…

– Ты негодяй! Негодяй! – с гневным воплем Наташа бросилась вперед и бешено замолотила кулачками по груди, плечам, рукам Ильи. – Любить тебя?! Да я тебя ненавижу! Всегда! Всегда! Ты мне всю жизнь испортил! Без тебя я жила бы спокойно, как моя мать, и как ее мать – моя бабушка. Марионетка в усадебном театрике, у меня их много, игрушек, в детстве было – дергают за ниточки, пляшу, не дергают – отдыхаю. Ты один мне показал, что можно без ниточек – свое хотеть. Крепостной мальчишка – художником стал, по Москве известным. Дочь бывшего хозяина – полюбил. Почему ты не боролся тогда? Если любил, почему не перерезал и мои ниточки тоже? Почему не украл меня? Почему не уговаривал бежать? В Петербург? В Италию? К черту на куличики…

– Наташа… Наташа… Наташа… – вмиг протрезвев, старался унять, уговорить Илья, ловил бьющие его кулачки, прижимал к губам, к груди.

– Что – Наташа? Что?! Я живу теперь, как стерлядь в леднике – жду, когда к Господнему обеду подадут, в могилу. Папа умер два года назад, на Рождество, перед смертью сошел с ума, и думал, что воюет на Кавказе, а мы все – абреки. Защищался от нас саблей или чем подвернется. Детей у меня нет, и не будет уже. То ли я бесплодна, то ли Николай – да теперь и неважно. Я мужу не собачка даже – их хоть любят, журят, беседуют с ними – просто один из мундиров, который надо по долженствованию чистить, в порядке содержать, и надевать, конечно, по случаю. Но нынче Николай Павлович уж в отставку вышел, по возрасту или еще как, потому мундир ему практически без надобности, ненадеван в кладовке висит…

Илья не сразу осознал метафорический смысл последних Наташиных слов, а, осознав, не выдержал и расхохотался. Его Наташенька, несмотря на внешнюю безмятежность, всегда была остра на язык…

– Тебе смешно теперь, пьяный мерзавец…

– Нет, нет, тучка моя серебряная, успокойся, – она как будто родилась в его объятиях, и не хотелось разжимать руки. – Мне вовсе не смешно, мне тебя очень жалко…

– Да, пожалей! Пожалей меня! Поедем со мной – ты же тут гибнешь, а я – там. В чем смысл, и чья вина? Кто кого наказывает? Пусть ничего нельзя вернуть, изменить в прошлом, но я уже не хочу умирать, вися на нитках. Я буду Петрушкой, который не убежал от кукольника, но играет свой собственный номер. И ты мне поможешь. Поможешь, Илюша? Да? Едем сейчас?

– Да. Едем.

– Вы все уже решили? Расчудесненько. А как же, Илья Кондратьевич, с нами-то будет?