Танец семи покрывал

— Нет, этой вполне достаточно на сегодня, — глухо отозвался Чон. Он все не отрывал взгляда от мальв. Наконец, тряхнув головой, точно заставляя себя проснуться, спросил Стасю: — Слушай, если тебе понадобятся очень большие деньги, я приведу к тебе покупателя...

— Нет, нам хватает, — сдержанно отозвалась Стася. — Если тебе нравится картина, я могу просто ее подарить.

— Подарить? — Чон в изумлении воззрился на нее. — Чтобы принять ее в подарок, Стася, я должен сначала отремонтировать весь дом, построить сауну и вырыть в саду бассейн... ну, не знаю, что еще... Снести с лица земли мастерскую Вучетича, чтобы ничей затылок не застил тебе горизонт...

— Что, хорошо? — не выдержал Стефан.

— Поразительно! — выдохнул Чон.

Эта осень — счастливейшая в Стасиной жизни — пронеслась, как золотой мяч солнца, пущенный в небо могучей рукой, и вместе с тем Стасе запомнился каждый ее неповторимый день в отдельности, как прежде она запоминала меняющийся на глазах цвет кленовой листвы или тягучую живопись предзакатных облаков.

Наступающая прохлада подтачивала краски сентября. В неподвижном воздухе доцветали розы. Их цветение на ходу подхватывали георгины «веселые ребята», их лубочная пестрота ранила душу, как картинка, увиденная в раннем детстве. Сворачивались листья яблонь, мелким золотом осыпались березы, плавно ложились на землю кленовые листья с длинными черенками — лимонно-желтые, багряные, ржавые с алыми прожилками, цвета червонного золота, они просвечивали насквозь, если подставить их под солнечный луч. В сумерках печально благоухали растрепанные астры. Яблоки со стуком падали на землю — Чон собирал шафрановые плоды в корзину, мелко резал их на веранде и отправлял сушиться на крышу сарая.

Он приходил каждый день, но в разное время — когда утром, когда днем, когда в сумерках, и Стася, никому в этом не признаваясь, ждала его, ничего не могла делать. Бродила по комнатам, боясь отлучиться из дома, наигрывала неумелыми пальцами оброненные Чоном мелодии на пианино, перебирала свои старые платья и даже барахло Марианны, хранящееся у той со времен ее оперной карьеры, пытаясь как-то по-особенному нарядиться, и однажды, когда ей пришла телеграмма из Петрозаводска с одним словом «Приезжай», порвала ее в мелкие клочья.

...Марианна знала, от кого телеграмма, а Стефан, сколько ни добивался от Стаси признания, к кому она уезжает последние три года с Ленинградского вокзала, не добился от нее ничего вразумительного.

Телеграмму получил он и, вручая ее Стасе, заметил:

— Значит, ты ездишь вовсе не в Питер, а в Петрозаводск?

— Тш-ш! — сказала ему Стася. — Я никуда сейчас не еду.

Марианна же осторожно посоветовала Стасе:

— Поезжай. Тебе сейчас очень нужен совет...

Стася, стиснув зубы, отмалчивалась.

Она буквально считала минуты до появления Чона.

Она знала, что он обязательно явится, и это наполняло ее необыкновенным восторгом, — и вместе с тем чистое ощущение счастья подтачивала какая-то глубокая тревога.

Во-первых, рано или поздно приедет отец, и неизвестно, как он воспримет Чона.

Во-вторых, от коллеги Николая Витольдовича, уже вернувшегося из Бостона, она узнала, что у отца там случился сердечный приступ, а Стася помнила, что ее дедушка умер от инфаркта.

В-третьих, самое главное, она не могла понять, любит ли ее Чон, как она любит его... Об этом ей страшно было думать. Конечно, любит, думала она, чувствуя его ласкающий взгляд на себе; но не так, как она, проносилось у Стаси в голове, когда она замечала, что Чон погружен в какую-то свою думу и не слышит обращенных к нему слов. Где он в такие минуты путешествует душой, в каких пределах витает? И есть ли там она?..

О, он-то был в каждом трепете ее сердца, в каждом вздохе. Только ночью Чон отпускал ее. Он так ни разу и не приснился Стасе.

Как-то Стася попросила Марианну погадать ей на Чона.

В этот день он приходил с утра, побыл часа три, собрал метлой в саду опавшие листья, сгреб их в кучу и сжег, — они со Стасей, обнявшись, долго смотрели, как горела листва.

Чон, наконец, ушел, а Стася отправилась к Марианне, которая в тот день еще не показывалась у них — у нее побаливало горло, и она все утро делала себе ингаляции.

Марианна лежала на продавленном диване, обложившись старыми «Огоньками».

Стася присела на край дивана и стала рассматривать снимок на целом иконостасе фотографий и портретов.

Заметив ее взгляд, Марианна проговорила:

— Как жаль, что она уже умерла... Вот кто бы тебе мог рассказать как следует, куда может завести женщину страсть.

— Ведь тебе нравится Чон? — робко спросила Стася.

Марианна села в подушках, привлекла ее к себе.

— Мне-то что... Ну, нравится... Беда в том, что он чересчур нравится тебе. Ты ради него готова лечь под поезд и даже не заметишь, как он по тебе пройдет... Точь-в-точь как она. — Марианна указала пальцем на снимок.

— Разве иначе любят?

— Кто как, — неопределенно сказала Марианна. — У кого сердце с мизинец, у кого — с гору, у кого — с пылинку.

Стася отстранилась от нее.

— Погадай мне, Марьяша. Раз в жизни прошу, погадай, — взмолилась она.

— Стоит ли? — веско заметила Марианна.

— Это всего лишь карты.