Танец семи вуалей

Она никогда не оглядывалась. Хотя Оленин с его опытом мог бы поклясться, что Айгюль знает, кто крадется за ней. Она будто заманивала его в тенистый сумрак подворотен, чтобы оставить наедине с его собственным кошмаром. Быть может, она пришла именно оттуда… из его ночных бдений, пропитанных ужасом и пугающими догадками? Но тогда ее видел и слышал бы только он, Оленин. А «пери», вопреки своей бесплотной сущности, выглядела вполне по-земному. Малышка Серафима, похоже, начала ревновать его к этой странной пациентке…

Теперь еще танец на диске. Что Айгюль хочет этим сказать? Оленин догадывался и гнал от себя мрачные мысли. Она показала ему то, что не сумела… или не посмела выразить словами. Либо сочла танец более убедительным. И оказалась права…

Он не был уверен, воображаемые ли истории она ему рассказывает. Словно Шехерезада, она то ласкала его слух, то пугала жестокими картинами насилия и смерти.

Она говорила ему о Зобеиде – похотливой жене шаха, которая зарезалась, когда ее уличили в измене. Почему его преследовал ассоциативный ряд: Зобеида… страсть… смерть… Ида Рубинштейн? Почему Айгюль говорила ему о Дягилевских сезонах в Париже? О русском балете и несравненной танцовщице с бездонными глазами?..

Ида – неуклюжая и невзрачная девочка-подросток – не была создана для танцев. Но она превозмогла природу и самое себя. Взялась учиться хореографии в том возрасте, когда балерины уже достигают расцвета. Сам Фокин ставил для нее «Танец семи вуалей». Запрещенная Саломея вышла-таки на сцену и… произвела фурор. Своей непостижимой пластикой и жаждой покорять, своей демонической томной грацией и бурей флюидов, обрушенных в зрительный зал…

Публика неистовствовала и рукоплескала стоя. Оглушительные овации заставили Иду повторить часть танца. Это было только начало ее славы, ее недосягаемого успеха…

Впереди Иду ждал триумф в Париже, где она танцевала в спектаклях легендарных «Русских сезонов».

Сергей Дягилев взял в свою труппу непрофессиональную танцовщицу. Не будучи балериной, Ида выходила на сцену вместе с признанными звездами – Анной Павловой, Михаилом Фокиным, Вацлавом Нижинским и Тамарой Карсавиной. И не потерялась на их фоне – напротив, засияла еще ярче. Это ли не колдовство? Это ли не чудо?

Она на глазах у публики впадала в любовный экстаз – зрители замирали, боялись дышать, а потом зал вдруг взрывался неудержимым восторгом. Ее окружали поклонники, но она вела почти монашескую жизнь. Никаких романов, никаких любовников. Свою сексуальную энергию Ида щедро выплескивала на сцене. От нее летели искры, воспламеняющие самые холодные сердца. Ее лицо смотрело на парижан отовсюду – с афишных тумб, с газет, с конфетных коробок. Ее имя было у всех на устах.

О ней говорили: «Тот, кто не видел Иды Рубинштейн, не знает, что такое красота…»

Блистательная и жестокая, непревзойденная Ида несла с собой гибель. Ее взгляд возбуждал греховные мысли и пророчил адские муки. Она сводила с ума, гипнотизировала не только публику, но и каждого, кто осмеливался приближаться к ней. Предложения руки и сердца градом сыпались на Иду, но она их отвергала. Один бог знает, сколько незримых трагедий разыгралось из-за этой потрясающей, неповторимой женщины…

Париж, который несколько лет назад упрятал ее в лечебницу для душевнобольных, теперь лежал у ее ног. В ней таилось нечто необъяснимое, изумляющее и таинственное до холода в груди, до нервного озноба. Это была не слащавая одалиска, а «жадная до наслаждений Астарта[12], страшная в своей ненасытности».

Оленин прочитал об Иде все, что смог отыскать. Он собрал все ее портреты и фотографии и время от времени разглядывал их с каким-то болезненным любопытством. Он не решался признаться себе, как истолковал бы его безответную страсть к Иде тот же Фрейд или Юнг. Он не занимался самоанализом, боясь заглянуть в недра своего подсознания…

Оленин не зря повесил в спальне копию портрета Иды Рубинштейн, написанного Серовым. Глядя на Иду, трогательную в своей наготе, он погружался в странное блаженство… уносился мыслями в гулкую монастырскую церковь Сен-Шапель на Монмартре…

Солнце, преломленное готическими витражами, падало на каменные плиты, обливая тело женщины зеленоватым золотом.

Мастер, облаченный в грубую черную робу, священнодействовал, накладывая на холст свои магические краски. Поговаривали, что Серов нарочно усмирял плоть, боясь поддаться чарам натурщицы.

То, что он писал в храме обнаженную натуру, не смущало художника. Нагота сама по себе чиста и невинна, ибо таковым человек приходит в сей мир…

Серов впервые увидел Иду на балетной репетиции, и ее красота превзошла ожидания художника. Он потребовал, чтобы Ида позировала ему без одежды – та согласилась без колебаний.

Это была богиня, лишенная внешнего лоска, украшений и драгоценных тканей… бесстрашно явившая чужим взглядам свое тонкое худое тело, длинное, как у кузнечика, и лицо, хранящее печать древних эпох и канувших в лету цивилизаций…