Танец семи вуалей

У девушки разболелась голова. От волнения, от огорчения за доктора и за себя. Куда он побежал, зачем? Она достала таблетку аспирина и проглотила, запивая тепловатой водой. На краю стакана остался след от помады. Сима сразу побежала мыть – если доктор увидит помаду, сделает выговор. Тут она сообразила, что Оленин не вызвал такси, как он обычно делал, покидая офис, и не взял с собой сумки.

Симу одолело любопытство. Она подергала дверь в кабинет.

– Закрыто, блин! Ой…

Юрий Павлович терпеть не мог подобных словечек. Она хлопнула себя по губам и вдруг услышала, как звонит колокольчик у входной двери. Неужели доктор вернулся? Отчего-то Симу обуял страх…

Глава 18

Петербург, декабрь 1908 года

Саломея сбрасывала с себя покров за покровом – они падали к ее длинным белым ногам, словно лепестки тропического цветка. Публика в зале затаила дыхание, предвкушая последнее откровение этой изнеженной, изысканной танцовщицы…

Волны амбры и мускуса плыли по залу, завороженному небывалым зрелищем.

– И слепой прозрел бы, чтобы увидеть ее… – возбужденно шептал Самойлович на ухо Оленину. – Девичья, почти детская грудь… длинные руки, тонкие ляжки! А волосы… ты когда-нибудь целовал женщину с золотыми волосами?

– Это блестящая пудра… – донеслось до графа.

Он взмок от жгучего любопытства и страстной истомы. Каждый его нерв резонировал в такт движениям Иды-Саломеи. Горячий шепот приятеля обжигал его кожу. В крови разливался болезненный жар.

С последним аккордом Ида замерла совершенно нагая… в кроваво-красных бусах, в ореоле сияющих волос, в невероятной изломанной позе. Пауза… тишина… наполненная обертонами смолкших виолончелей…

И взрыв. Неудержимый восторг. Неистовство. От грома оваций, казалось, рухнут с потолка тяжелые люстры.

Оленин аплодировал вместе с публикой, до боли в ладонях, до полного их онемения. Кричал до хрипоты: «Браво! Браво! Бис!» Это был всеобщий экстаз, всеобщее безумие. Глаза застилали слезы, губы хватали воздух, чтобы разразиться исступленными криками… сотни голосов сливались в рев и гул…

Пошатываясь, словно пьяный, Оленин начал пробираться к выходу. Он понимал – еще немного, и сердце не выдержит, нервы сдадут. Самойлович двигался рядом, шумно дыша. Они вышли в безветренную ледяную ночь. Тихо падал снег, вдоль улицы в ожидании пассажиров стояли пролетки, извозчики дремали, на их спинах и шапках образовались белые пятна снега.

Граф боролся со зверем внутри. Тот в бешенстве и необузданности алкал крови – все равно чьей, – лишь бы утолить жажду мести. Кому? За что? – об этом не думалось. Во всех своих бедах Оленин винил женщин: беззаботную охотницу за удовольствиями жену, ворвавшуюся в его жизнь Иду. Они обе навалились на него, зажали в тиски…

Так было всегда, еще до начала времен. Ева погубила Адама. Своим проклятым любопытством, своей распущенностью.

– Из-за нее мы потеряли рай! – воскликнул он в горячке.

– Ты о ком?