Танец страсти

Они мчали сквозь ночь, пока не начали спотыкаться от усталости. Огромная распухшая луна отражалась в темных окнах домов, поблескивала в лужах, вела нас все дальше извилистыми дорогами. Любой звук: треск сломавшейся ветки, уханье филина, стук колес по камням — в ночной тишине казался громче обычного. Я слышала топот конских копыт, свист кнута, крик возницы. К утру кони уже едва переставляли ноги, и возница бесконечно подгонял их кнутом и бранью. Когда взошло солнце, Томас задернул занавески на окнах. Пригревшись в своем уютном коконе, я перестала думать о мире, что остался снаружи.

То и дело возница требовал дать коням отдых.

— Скоро уже, скоро, — отвечал Томас.

Быть может, он опасался, что я передумаю; а возможно, боялся бешеного гнева моей матери. Как бы то ни было, мы в кратчайшее время покрыли тридцать миль. Лишь под вечер Томас позволил ненадолго остановиться.

Уже сгустились теплые летние сумерки, когда мы подъехали к придорожной гостинице в предместье Бристоля. Возница был зол, кони чуть живы от усталости. На боках блестел пот, удила в пене, шкуры побелели от соли. Кони волновались, переступали ногами, пока помощник конюха не распряг и не увел их одного за другим. Возница вынес из кареты наши вещи, а из дверей гостиницы вышел толстяк в отвратительно грязном переднике и пожал Томасу руку. В дальнем углу двора мальчишка тихонько разговаривал с лошадьми, вытирая их пучками соломы.

Гостиница, где мы остановились, была древняя, со множеством крохотных комнатушек. Мужчинам пришлось нагнуть голову, чтобы пройти в дверь. Нас провели на второй этаж; номер состоял из двух смежных спален. На голых досках пола не лежало даже самого скромного коврика, над головой нависали толстые потолочные балки, тяжелая резная мебель была из темного дуба. В моей спальне горели две свечи, на стенах дрожали черные тени.

На ужин нам подали мясо, хлеб и темное крепкое вино. Хотя пища и удобства были скудны, Томас был ко мне чрезвычайно внимателен, а у меня голова шла кругом, и я ощущала себя очень взрослой. Мне было семнадцать лет; Томас в свои тридцать два был одного возраста с мамой. Наконец-то, думалось мне, снова есть отец, который обо мне позаботится. Смерть унесла первого, мама полностью присвоила второго, но уж третьего у меня никто не отнимет. Томас сидел за столом, и его голубые глаза ярко блестели. Еще никогда в жизни я не чувствовала себя так уютно, надежно и безопасно.

Когда мы поужинали, хозяин гостиницы принес бутылку портвейна и два стакана. Из нескольких фраз я заключила, что Томас останавливался здесь и прежде. Мужчины пили вино, смех становился громким и грубым, и мне вовсе не нравилось, как хозяин смотрел на меня. Поднявшись из-за стола, я пожелала им обоим доброй ночи.

Дверь между нашими спальнями была тяжелая, и закрыть ее удалось с немалым трудом. Оставшись одна, я огляделась и поняла, что тут очень даже уютно. Сквозь толстую стену голоса из соседней комнаты едва пробивались. Надев ночную рубашку, я угнездилась на широкой кровати, сложив руки поверх одеял. И уже почти задремала, когда в голове закопошились неприятные мысли о маме.

Я представила, как она там одна в своем роскошном гостиничном номере. Обнаружив, что меня нет, она, разумеется, послала за Томасом, и ей сообщили, что он тоже исчез. Царапнуло легкое чувство вины. Наверное, все же стоило оставить записку. Однако я глянула на два сундука у стены, и сердце мое ожесточилось. Наверняка она больше сожалеет о пропавшем со мной белье, чем обо мне самой, решила я с обидой. Ее гордость пострадает, вот и все.

На столике рядом с кроватью затрепетал огонек свечи, и на стене выросла огромная тень. В комнате не было ни одного прямого угла. Над кроватью нависали темные потолочные балки. За окном в кронах деревьев шумел ветер, ревела вода в реке. Я могла быть где угодно — скажем, в лесной сторожке в заколдованном лесу, за много миль от людей. Я подумала о лейтенанте в соседней комнате и мечтательно улыбнулась. Обняла подушку, свернулась калачиком и крепко уснула.

Под утро меня разбудил скрип дверных петель. Дверь распахнулась и ударилась о стену. Я испуганно села на кровати. В дверном проеме, покачиваясь, стоял Томас Джеймс в расстегнутой рубашке, с красным лицом. В одной руке он держал лампу, в другой — полупустой стакан вина. Кроме рубашки, на нем ничего не было.

— Моя драгоценная детка, — проговорил он.

Я не могла оторвать взгляд от его вздымающейся к пупку плоти. Что я в то время знала о мужчинах, об их природе? В Индии я видела голых мальчишек, в Европе — мраморные статуи, вот и все. В обоих случаях символ мужественности был скромен и с легкостью мог быть укрыт от взглядов. Но то, чем обладал лейтенант, фиговым листком не прикроешь. «Господи! — подумала я. — И такое скрывается под брюками у каждого джентльмена?»

— Лейтенант… — начала я.

— Ты должна звать меня Томасом.

— Томас…