Танец убийц

Капитан Драгутин Димитриевич, очевидно такой же пьяный, как и остальные, был эпицентром этой охваченной безумием группы. Длинное мускулистое тело, на полголовы выше остальных, взлетало в высоту неутомимо, с юношеской неистовостью снова и снова, напоминая прыжки кенгуру. В безумии этого огромного сильного мужчины выражалось нечто, из-за чего стоило жить, но все это носило и оттенок гротеска. Михаил, наблюдая за ним, почувствовал нечто вроде легкой зависти. Были ли это его, Аписа, двадцать семь, придававшие ему силу полубога, в то время как Михаил ощущал на своих плечах тяжесть тридцати семи прожитых лет — тяжесть, которая в этот поздний час могла сравниться с мешком, полным булыжников? Это необузданное веселье перед делом в глазах Михаила было пустой тратой сил и походило на шутовство. Только серб после таких физических нагрузок может найти в себе силы для государственного переворота. Австриец или русский, безусловно, отложил бы предприятие или вообще отменил. Особенно беспокоило Михаила осознание того, что творившееся здесь лишь увертюра к дальнейшим событиям, где бесноватость достигнет высшей степени, а ее последствия — гораздо большего размаха.

Столы и стулья были сдвинуты в угол. Видимо, рев молодых мужских глоток показался недостаточно громким, чтобы выразить все чувства танцующих, поэтому действо сопровождалось еще и револьверными выстрелами в небо, на котором между быстро несущимися облаками временами проблескивали звезды. Воздух был тяжел от запаха мужского пота, танцующих окутывало облако пыли от топающих ног.

Внезапно Апис замер на месте и крикнул цыганам: «Довольно!» Примас, склонившийся над своей скрипкой, тотчас опустил смычок. Когда второй скрипач продолжил играть, примас пнул его в голень, на что тот ответил громким проклятьем. Апис вынул из кармана пятьдесят динаров, бросил их примасу со словами: «Убирайтесь! Немедленно! Все убирайтесь!»

Офицеры кинулись искать каждый свою форменную куртку среди беспорядочно сваленных на опрокинутых стульях вещей. Апис надел китель, но не застегнул его и стал платком вытирать пот с лица и выбивать пыль из брюк.

Цыгане поспешно выскочили через заднюю калитку сада и исчезли. Апис жестом пригласил офицеров следовать за ним в помещение. Прямой и твердой походкой, без малейших признаков опьянения он пошел впереди. Подождав, пока вздыхающие, нетвердо стоявшие на ногах офицеры собрались вокруг него, он приказал ординарцам закрыть двери и вернуться в сад. Затем негромким спокойным голосом обратился к своим товарищам:

— Время пришло, господа. Через пять минут мы выходим. Но перед тем как отправиться, я хочу задать вам один вопрос. Все ли из вас убеждены, что наше дело справедливое? Тот, кто сомневается, должен сказать об этом сейчас, с его головы не упадет ни один волос. Тот, кто в этом не убежден, должен сдать оружие и оставаться здесь под охраной до тех пор, пока наша миссия не будет выполнена. Ни теперь, ни позже это не будет иметь никаких последствий. Однако тот, кто не выполнит приказ или допустит малейшее промедление, когда мы уже приступим к делу, будет расстрелян на месте. Советую всем, кто не совсем трезв, подставить голову под холодную воду. Мы отправляемся в Конак не на банкет, а затем, чтобы делать историю, и тот, кто хочет вернуться оттуда живым, должен быть абсолютно собранным.

На какой-то момент воцарилось неуверенное молчание. Михаил вглядывался в лица. В одних ему виделось размышление, в других пьяная, абсолютная пустота, на иных же была написана отчаянная решимость. Многие стояли, облокотившись, как снопы, друг на друга, чтобы не упасть. Однако никто не пожелал остаться или подставить голову под холодную воду.

Внезапно один высокого роста лейтенант громко воскликнул, прервав молчание:

— Живио краљ Петр!

Как по сигналу, за этим последовали крики во славу Сербии, полковника Машина и прежде всего Аписа, героя всех сербов моложе двадцати пяти. Оргия всеобщего братства, свидетелем которой Михаил был в «Колараце», повторилась и здесь, под закопченными балками зала. Мужчины обнимались и горячо целовали друг друга во имя пылкой любви к отечеству.