Танги

Наконец-то капо нашли способ держать в руках заключенных: они укрощали их ужасом. Они с грохотом врывались в барак среди ночи. Заключенные вскакивали со сна.

— Черт побери! Можно подумать, что вы боитесь… Спокойно, мы сейчас устроим перекличку.

Горькие слезы катились у Танги из глаз. Однажды с ним случился настоящий нервный припадок. Он оправился от него только через несколько дней.

Осенью 1943 года из лагерного управления стали просачиваться кое-какие сведения. Заключенные, состоявшие в списках, иногда стороной узнавали, какая их ждет судьба. Если товарищ подходил к одному из них и вежливо спрашивал: «Ты откуда? Женат? У тебя есть семья?» — все понимали, что тому, с кем говорят, уже недолго жить.

Примерно в это же время заключенные испытали первые воздушные бомбардировки. Среди ночи начинали выть сирены. Затем прожектора бросали в небо пучки света. Через несколько секунд над лагерем проносилась волна самолетов. Бараки трещали и качались, словно они вот-вот развалятся. Потом слышались разрывы снарядов противовоздушной обороны. Сначала рев моторов в воздухе казался низким, приглушенным, на обратном пути самолеты летели, как будто освободившись от давящего груза. А вдали на горизонте долго пылали красные языки пламени.

Первую сильную бомбежку Танги пережил в декабре 1943 года. Никогда в жизни он не испытывал подобного ужаса. Он готов был перенести что угодно, только бы не слышать этого убийственного грохота и жуткого свиста… Несколько самолетов было сбито, и они упали со своим грузом недалеко от лагеря; Танги казалось, что земля разверзается у него под ногами. Ему было очень холодно и очень страшно. Невольно он подумал, сколько детей и женщин, как и он, дрожат сейчас от страха, укрывшись в погребах, и, как и он, молятся богам, которым уж больше не верят.

Бомбежка вызвала среди заключенных взрыв безумной радости. Из бараков неслись разные гимны: «Марсельеза», советский гимн, «Интернационал», еврейские молитвы… Заключенные обнимались, угрожающе размахивали кулаками. Некоторые плакали от счастья:

— Это наши! Наши! Они пришли!.. Они здесь!

— Да здравствует свобода!

— Долой фашизм!

— Мы выиграли войну!

Танги сидел на тюфяке возле Гюнтера и спросил у него, правда ли, что они выиграли войну. Гюнтер равнодушно пожал плечами:

— На войне нет ни победителей, ни побежденных: есть только жертвы.

Назавтра все заключенные были наказаны: их на три дня лишили вечернего супа «за разложение морального состояния иностранных вольнонаемных рабочих». После этого грузовик стал дважды в день приезжать за трупами, и печь не переставала дымить.

Постоянные отправки заключенных к «неизвестному месту назначения», налеты капо на бараки и частые бомбежки превратили ночи в сплошной кошмар. Танги все слышал. Он подскакивал на тюфяке от малейшего шума, даже когда ему казалось, что он крепко спит; он ни на минуту не терял связи с внешним миром… Никто не может себе представить, каковы были ночи 1943 года в фашистском лагере, если не испытал этого сам; никто не может понять, если не пережил сам, что чувствует человек, когда староста барака со списком в руке приближается к его тюфяку; никто не знает, что значит ежесекундно ждать смерти. Каждый день может стать «тем самым днем». И все дни превращаются в медленную агонию.

* * *

Они недавно вернулись с работы. Поверка уже закончилась, и заключенные съели свой суп; часовые дремали на сторожевых вышках. Небо побледнело; высокая труба над печью дымила; наступили сумерки… Танги без сил свалился на тюфяк. Он хотел немного вздремнуть, пока Гюнтер и второй товарищ еще не пришли и не заставили его сесть. Он так устал! Понемногу им овладевала полная апатия. Сколько раз Танги хотелось не вставать, махнуть на все рукой. Смерть порой казалась ему тем, чем она и была для многих заключенных, — избавлением. Один Гюнтер мог еще заставить его подниматься каждое утро, но иногда Танги сопротивлялся. Раз даже случилось, что Танги укусил Гюнтера, а тот дал ему пощечину.

Гюнтер вошел в барак и взобрался на нары. У Танги вдруг сжалось сердце. Гюнтер был страшно бледен; так бледен, что лицо его казалось белее заснеженного зимнего неба. На этом мертвенном лице выделялись красные глаза. Молодой человек, наверное, плакал. А ведь Гюнтер никогда не плачет. Танги задрожал. Он не решался задавать вопросы. Горло ему словно стянуло узлом. Он ждал.

Гюнтер взял руку Танги и крепко пожал. Он хотел что-то сказать, но голос его не слушался. Наконец он овладел собой.

— Танги, — начал он, — обещай мне…

— Что?

— Обещай делать героические усилия и, что бы ни случилось, каждый день вставать, ходить на работу и за супом; обещай никогда не оставаться в бараке… Даже если меня здесь не будет, даже если тебе станет невыносимо трудно…

Танги делалось все холодней. Глаза у него затуманились. Он не знал, что сказать. Его охватила безмерная усталость. Мертвящая тяжесть легла на его оцепеневшую душу.

— Обещаешь? — настаивал Гюнтер.

— Да.