Танги

— Я возьму вас на испытание. Если через три месяца вы его выдержите, я зачислю вас в штат, и вам выдадут страховку. Начнете в понедельник. Вы пойдете на разработку с Кико. В понедельник отправитесь к нему. Он покажет вам, что надо делать.

Танги захотелось обнять этого человека. Он улыбнулся и сказал:

— Спасибо!

Он вышел очень довольный и подпрыгнул от радости. Кто-то спросил, приняли ли его на работу, и он показал свой листок. Окружающие поздравили его. Была суббота. У Танги оставалось еще два свободных дня. Он вышел на дорогу к пляжу и решил искупаться. Песчаный берег отделялся от гавани только молом. Вода была мутная, покрытая нефтью с грузовых судов. День стоял жаркий. Танги улегся на песке. Море сверкало так, что слепило глаза. Вода вдали казалась густо-синей, и на ней белели паруса. Гора позади лиловела, а на одном ее склоне виднелся глубокий белый надрез: там добывали цемент. Время от времени тишину прорезал гудок заводской сирены, то сзывая, то выгоняя людей. Выйдя с завода, рабочие шли полежать на пляже. Они были густо обсыпаны пылью. Они бежали по песку и бросались в море. По дороге из Ситжеса в Барселону катились взад и вперед изящные туристские машины.

Танги надо было найти себе жилье. Ему дали адрес вдовы, по имени Себастьяна, сдававшей комнату. Он отправился к ней. Себастьяна родилась в Эстрамадуре. Это была крупная, плотная, решительная женщина с дурным характером и суровым обхождением. Она недолюбливала соседок и считала, что они слишком много занимаются чужими делами. Она никогда не бывала в церкви и, когда по улице проходили церковные процессии, запирала ставни. Рабочие любили ее и говорили о ней с улыбкой. Ее муж погиб на заводе. Вот уж тридцать лет ее жизненный горизонт ограничивался узкими пределами занесенной пылью долины. Жизнь ее шла по заводским гудкам. Она была строга и ненавидела всякие «нежности».

На Танги произвел впечатление ее суровый облик. Она стояла перед ним подбоченившись, одетая в черное, очень опрятное платье, волосы ее были затянуты узлом. Казалось, у нее нет возраста. Она посмотрела на Танги большими черными глазами и спросила резко:

— Ну, что тебе? Ты потерял голос?

— Я… э… э… Я хотел спросить, нет ли у вас комнаты…

— Да, у меня есть комната. А дальше что?

— Э-э… Не сдадите ли вы ее?..

— Ты из Мурсии?

— Нет.

— Откуда ты?

— Из Мадрида.

— Плохо. Все мадридцы гуляки. Что ты будешь здесь делать?

— В понедельник я начинаю работать.

— Где?

— На разработках.

— Что делают твои родные?

— У меня нет родных.

Себастьяна прекратила допрос. Она пристально посмотрела на Танги. А он спрашивал себя, к чему приведут все эти вопросы. Он ждал.

— Ни отца, ни матери? — продолжала она.

— Нет. (Он вовсе не собирался рассказывать о них всему свету.)

— Ладно. Иди, я покажу тебе твою комнату.

Дома рабочих были все одинаковы, они состояли из двух комнат и прихожей. Чтобы войти, приходилось спуститься на несколько ступенек. Дверь вела в маленький мощеный дворик, размером три на четыре метра. К нему примыкали дворы соседних домов. В комнатах не было окон. Стены двора и дома были выбелены известью. В бедно обставленных комнатах было очень чисто.

— Вот все, что у меня есть: только эта комната. Да они ведь всюду одинаковы.

— Да. Я вижу. А какова плата?

— Какая плата?

— За комнату.

— Да что толковать о плате! Ты будешь отдавать мне все, что заработаешь, а я уж сама разберусь. Тебе надо есть, одеваться. Мужчины не могут обойтись без курева. Потом кино. Все это не твоя забота. А пока послушай-ка радио, а я приготовлю обед. Ты любишь яйца?

Танги кивнул. Он уселся на стул и достал из чемодана «Скорбные элегии». Прочитав несколько страниц, он включил приемник и стал отыскивать классическую музыку. Наконец остановился на немецкой станции, передававшей «Бранденбургский концерт». Вошла Себастьяна с тарелкой в руке. Она поджарила ему картошку с яичницей. Со смущенным видом она уселась перед ним.

— Скажи, ты любишь Штрауса?

Танги не сразу понял ее. Для Себастьяны существовало всего два вида музыки: марши и Штраус. Все, чего она не понимала, она приписывала Штраусу. А так как она не понимала ничего, кроме маршей, то для нее почти вся музыка принадлежала Штраусу.

— Да, — ответил Танги.

— И ты читаешь по-немецки?

— Нет, это латынь.

— Ты что же, священник? — Себастьяна поглядела на него с опаской.

— Нет, это светская латынь. Стихи поэта Овидия.

— А-а!..

Несколько минут она сидела молча и смотрела, как он ест.

— Зачем ты сюда приехал?

— Чтобы работать.

— Но тебе здесь не место.

— Почему?

— Здесь никто не читает Овидия. Тут читают… читают… совсем другое!

Танги кончил обедать. Тогда Себастьяна взяла его под руку, и они пошли погулять по большой дороге. Она смотрела на него с восхищением. Вдруг она тихонько сказала:

— Мне хотелось бы иметь такого красивого и умного сына, как ты.

Это его растрогало. Он знал, что она прямодушна. Он взглянул на нее, улыбнулся и погладил по седым волосам. И они двинулись дальше.

Завод дымил. В темном воздухе огни, казалось, поднимаются в небо. Где-то совсем близко волны разбивались о подножие горы.