Танго

Я уже видел такое раньше. Спящая улица уже была, тогда, часов в пять утра, когда я еще был другим. Никого вокруг, только шевелятся сухие листья и обрывки бумаги, а в темной подтечной арке чуть перекатывается пустая пивная банка, невыносимо громыхая на целый квартал. Я опустился на бетонный бордюр. Отпусти меня. Ну зачем ты все это делаешь? Я не могу постоянно с открытыми глазами, а если закрою - везде ты. Отпусти. Около Долгорукого лежала голова и внимательно смотрела в серое небо. Где же все, черт возьми, где хотя бы солдаты, где, наконец, тело от этой дурацкой головы? Ниже, к Манежной были только трупы и стук, исходящий изнутри улицы глухой стук, словно где-то далеко забивали сваи. Глазам не верилось, но весь Столешников тоже был усыпан трупами, совершенно непонятно, почему именно здесь, но их были сотни, тысячи, как бы толкучий рынок, но все - и продавцы, и покупатели лежат в самых разнообразных позах на грязном асфальте. И шуршание бумаги, маленькие смерчики из пыли и кусков газет, тишина, но теперь высокий, до боли высокий звук, звенящая тишина. Чуть дальше - постукивает о купеческую стену кусок водосточной трубы, ни снизу, ни сверху ничего нет, у третьего этажа одно колено, еле держится и долбится ветром в камень. Отпусти, оставь, ну что ты. Мой рот набит твоими волосами, мне уже нечем дышать, кто здесь? Да что я, впрочем, гусеницы это гремят, и совсем рядом, ничего уже не разобрать в голосе труб, сейчас они будут здесь, в подъезд, наверх, на крышу. Их стало видно, когда я был на четвертом этаже. Угловатое бронированное чудовище медленно ехало прямо по телам, мягко переваливаясь на широких гусеницах. За этим грохотом я не слышал, как хлюпали раздавленные туловища и хрустели кости, быть может, они не в первый раз здесь едут. Из крыши машины торчали две каски, лиц не было видно, ни одного движения, куклы. А она опять здесь, обхватывает меня руками и ногами, прижимается всем телом, зачем, уйди, опять этот твой запах, ты сейчас, черт, что ты делаешь, мы же сейчас, отталкиваю, всеми силами рвусь, но поздно, и никакого звона не может быть слышно в этом железном гаме, но звон есть, он оглушает, и мы вываливаемся в разинутое окно, а самый большой кусок стекла, сверху, летит прямо за нами, я вижу, что первая на его пути она и пытаюсь укрыть ее, перевернуть, бесполезно, я никогда не был парашютистом, отпусти, оттолкнись от меня, а она тянет рот ко мне, к моему рту, и в тот момент, когда мы приземляемся, скажем так, прямо под гусеницы неведомого устройства, осколок догоняет нас, сначала она, ее голова отлетает в сторону, все так же похотливо улыбаясь, он вонзается мне в грудь, но я не чувствую, я уже не вижу ничего, слышу только, как ломаются наши кости и тихо поет что-то восточное и печальное рулевой машины, который теперь прямо над нами, знакомый голос, Егор Расторгуев, а на внутренней стороне левого катка пучок соломы и... старый велосипед... со сломанными тормозами... к черту...

7