Танго на цыпочках

– Да! – Да, черт побери, тысячу раз "да". Я целых шесть лет представляла себя, как он будет медленно сходить с ума, как сядет на иглу, превратится в грязное, вонючее существо, и, в конце концов, сдохнет в канаве от истощения либо передоза.

Странно, но мои откровения он выслушал спокойно, словно ожидал нечто подобное. Я орала, а Салаватов сидел и молча пил свой чай, похожий на нефть. Как он может оставаться таким равнодушным? Ублюдок!

– Бесишься, – сказал ублюдок, – как кобра, у которой ядовитые зубы выдрали, укусить не можешь, так хоть плюнешь ядом.

– Имею право!

– Неужели? – Он все-таки улыбнулся, но, боже мой, эта его улыбка больше походила на оскал бешеного волка, Салаватов предупреждал: не трогай, не лезь. Да плевать мне на его предупреждения. Не боюсь я его. Я вообще ничего не боюсь!

– Значит, девочка подросла и решила, будто бы имеет право портить жизнь другим людям? Так?

Я решила не отвечать. Принципиально. Не буду с ним разговаривать, все равно не поймет, скажет, «Извини. Я убил твою сестру, но за это заплатил сполна, сколько присудили, столько и отсидел». А объяснять, что меня не устраивает приговор, и что Лара мертва безвозвратно, а он, урод, убивший ее, будет продолжать жить, не хочу. Не поймет. У него своя правда, у меня своя.

– Ладно, – Салаватов потер виски. А у него седина появилась, надо же, он же еще молодой, сколько ему? Двадцать семь? Двадцать восемь? Около того.

– Давай поговорим нормально. Во-первых, я тебя не держу, можешь катиться на все четыре стороны. Во-вторых, убедительно прошу прекратить игру в призраков, я в них все равно не верю. Картину можешь забрать, она мне не нужна. В-третьих, это совет, брось ширяться, до добра не доведет.

– Чего?

– Того. – Передразнил он. – Ширяться прекращай. Нюхать, колеса жрать, вены дырявить, я уж не знаю, чего ты там делаешь.

– Ничего. – Я совершенно не понимала, чего он от меня хочет. Какие вены, какие колеса? Но, главное, Салаватов не собирается меня задерживать, говорит же, что могу идти, куда пожелаю. А вот насчет "оставить" его в покое – это он зря надеется. Ладно, пусть раскусил, пусть план провалился, придумаю что-нибудь другое.

– Чего-ничего. – Пробормотал Салаватов, поднимаясь. Сейчас он… Сейчас он меня убьет. Как Лару. Точно убьет! Вон, нож в руке. Огромный, и лезвие широкое, острый, небось. Брусок достал, положил на одно колено и принялся выглаживать лезвие. Вверх-вниз, вверх-вниз… Вжик-вжик. Как в кино про маньяка. Я следила за каждым его движением, ожидая, когда же проклятый урод нанесет первый удар. Наверное, следовало закричать или швырнуть в него чем-нибудь тяжелым, и убежать. С самого утра нужно было убежать, а теперь все, поздно. Ходит с ножом по кухне и смотрит на меня так, что кровь в жилах стынет, а по коже мурашки бегут…

– Чего?

– Что?

– Чего ты на меня смотришь? – Не выдержал Тимур. – Что не так?

– Нож.

– Ну, нож. – Он попробовал остроту лезвия пальцем. – Был тупой, стал острый. Что непонятно?

– Убери нож, а не то… А не то я заору!

– Не наоралась еще? – Нож Салаватов не убрал, более того, аккуратно вытер лезвие бумажной салфеткой, сполоснул и еще раз вытер. Мамочки…

– Сиди, дура, спокойно, не собираюсь я тебя трогать. Нужна больно.

– А нож?

– А хлеб? Отгрызать прикажешь?

– Хлеб? – Мысль о том, что он хочет сделать себе бутерброд, в голову не приходила. Ну не ассоциировались у меня с ним бутерброды.

– Хлеб, хлеб. – Повторил он. – И колбаса, если вдруг еще поорать захочется. Сыр, кстати, тоже ножом режут. Совсем мозги спеклись.

– У кого?

– У тебя, Ника. Ника-Ника-Доминика.

От этого его "Ника-Ника-Доминика" стало совсем-совсем плохо. По какому праву он называет меня так, как раньше? По какому праву он сидит тут и жует хлеб с колбасой? По какому праву он вообще живет? Предательница-слеза капнула на стол. За ней вторая, и третья, и четвертая. Не буду плакать, закушу губу и не буду. От боли слезы градом хлынули.

Год 1905. Продолжение

Жил местный доктор небогато. По дороге Федор рассказал, что с практикой у Юзефа не больно-то ладится, народ тут бедный, сами лечатся, кто как может, вот и вынужден пан Охимчик работать почитай задарма, чтобы к нему люди шли. Живет у вдовы, за комнату не платит, зато лечит пани Терезу за так, той уже лет семьдесят, хворей не счесть, она и рада, что доктор свой под боком имеется.

Пани Тереза, сухонькая, аккуратная старушка гостям обрадовалась, повелела кухарке самовар поставить да на стол накрыть, а вот пана Юзефа в доме не оказалося.