Танго старой гвардии

Едва ли здесь пригодится мне навык общения с юными женщинами, думает он, садясь. Другое поколение. И в ожидании заказанного негрони он болтает о всякой всячине, разглядывая голые коленки.

— В Сорренто прекрасно… А в Амальфи не доводилось бывать? А на Капри? — Испытанные, без промаха бьющие улыбки, любезные повадки, тысячекратно проверенные и отработанные. — В это время года туристов там поменьше. Рекомендую и ручаюсь — не пожалеете.

Писаной красавицей ее не назовешь, еще раз убеждается он. Но и отнюдь не дурнушка. В самом деле очень молода. Пленяет скорее свежестью, нежели чем-то другим. Привлекательность двадцатилетних действует на тех, кто склонен поддаться очарованию юности. Ирина сняла темные очки — несуразно огромные, в белой оправе — и теперь видно, что глаза, выразительные и большие, подведены черным — вот и вся ее косметика. Волосы собраны в хвост и перехвачены широкой лентой того же цвета и в том же стиле «поп-арт», что и платье. Подвижное, легко меняющее выражение лицо сейчас любезно и приветливо. Шахматы не влияют на характер, делает вывод Макс. Ни на мужской, ни на женский. Мощный интеллект, математический склад ума, великолепная память прекрасно сочетаются с безразлично-светской улыбкой, с бесцветной речью, с пошловатыми ужимками. Шахматисты не выделяются умом среди остального человечества, вспоминает он слова Мечи Инсунсы, сказанные дня два назад. Просто у них другой ум. Их приемники работают на другой частоте.

— Представить себе не мог, что из Мечи получится такая заботливая мать, — говорит Макс, пуская пробный шар. — Я запомнил ее совсем другой.

Ирину, кажется, заинтересовали его слова. Подавшись вперед, она ставит локти на стол — между ними в стакане с кока-колой плавают кубики льда.

— Вы давно не виделись с ней?

— Много лет. А дружим с незапамятных времен.

— Какой счастливый случай свел вас в Сорренто.

— По-настоящему счастливый.

Официант приносит ему коктейль. Макс подносит стакан к губам, а девушка смотрит на него с нескрываемым любопытством.

— А с отцом Хорхе вы были знакомы?

— Шапочно. И недолго. Перед войной. — Он медленно ставит стакан на стол. — Первого мужа Мечи я знал лучше.

— Армандо де Троэйе? Музыканта?

— Да. Автора знаменитого танго.

— А, ну конечно. Танго.

Она глядит на конные экипажи, в ожидании туристов стоящие на площади. Кучера собрались под пальмами, в тени.

— Какой, должно быть, это был чарующий мир… Эти наряды… Эта музыка… Меча рассказывала, что вы танцевали совершенно исключительно.

Лицо Макса принимает выражение, находящееся где-то на полдороге от учтивого протеста к скромно-достойному признанию заслуги. Он научился ему лет тридцать назад, подсмотрев в какой-то картине Алессандро Блазетти.

— А какой она была в те годы?

— Элегантна. И необыкновенно хороша. Одна из самых привлекательных женщин, каких я встречал в жизни.

— Мне трудно представить ее такой… Она ведь мать Хорхе.

— А как она справляется с ролью матери?

Пауза. Ирина гоняет соломинкой лед в стакане, но не пьет.

— Думаю, что все же спрашивать об этом надо не меня…

— Она поглощает его?

— В известном смысле она его выковала. — Девушка снова замолкает на мгновение. — Без нее Хорхе не стал бы тем, кем стал. И тем, кем еще станет.

— Хотите сказать, он был бы счастливей?

— Ой нет, ну что вы… Ничего подобного. Хорхе — счастливый человек.

Макс, вежливо кивнув, отпивает еще глоток негрони. Ему не надо напрягать память, чтобы вспомнить счастливых людей, чьи жены изменяли им — с ним, с Максом Коста.

— Она никогда не собиралась сотворить из него чудовище, как другие матери, — добавляет Ирина через минуту. — Старалась воспитывать как обычного ребенка. Но так, чтобы это совмещалось с шахматами. И ей это удалось — хотя бы отчасти.

Последние слова она, глядя на площадь, произнесла торопливо и даже чуть озабоченно, словно Меча Инсунса могла появиться здесь в любую минуту.

— Он в самом деле был вундеркиндом?

— Судите сами: в четыре года он научился писать, глядя, как это делает мать, в пять мог перечислить без запинки столицы всех государств мира… И она очень рано поняла не только то, кем он может стать, но и чего ни в коем случае не должно случиться. И, что называется, разбилась в лепешку, чтобы не допустить этого.

При слове «разбилась» лицо ее на миг каменеет.

— Так было и раньше, и теперь… Постоянно. Она словно боится, как бы его не забыли. Не оттеснили в сторону.

Громкий выхлоп промчавшейся мимо «Ламбретты» заставляет ее вздрогнуть.

— И нельзя не признать ее правоты, — добавляет Ирина чуть погодя. — Многих постигла эта участь. Мне ли не знать…

— Не преувеличивайте. Вы ведь еще так молоды.

От скользнувшей по ее лицу усмешки — быстрой и едва ли не жестокой — девушка кажется лет на десять старше. Потом опять становится прежней.

— Я играю с шести лет. И видела, сколько шахматистов плохо кончили. Превратились в карикатуры на самих себя. Для того, чтобы стать первым, нужна адская работа. Особенно если знаешь, что никогда не станешь.

— Вы мечтали стать первой?

— Почему вы говорите в прошедшем времени? Я продолжаю выступать.