Танго старой гвардии

— Сама знаешь, могут. И свяжут непременно. А если установят мою личность — пиши пропало.

Он положил на стол руку — мосластую, испятнанную временем. Ладони и костяшки пальцев, оцарапанные и ссаженные вчера, когда он спускался с крыши на балкон Соколова, были вымазаны йодом. И еще поднывали.

— Наверное, мне будет лучше убраться из отеля, — сказал он, чуть помолчав. — Исчезнуть на время.

— Знаешь что, Макс? — Она слегка погладила эти красноватые отметины. — Ощущение какого-то дежавю. Тебе не кажется? Все это уже однажды было.

Она говорила ласково, с бесконечной нежностью. В глазах отражались фонарики террасы.

— Ну да, припоминаю. Кое-что, по крайней мере, — ответил Макс.

— Если бы можно было вернуться назад, все, глядишь, пошло бы… Не знаю… Не так. Иначе.

— Да нет, едва ли. Каждый тащит свой крест. И от судьбы не уйдешь: все происходит так, как должно происходить.

Он подозвал официанта и расплатился. Потом поднялся, чтобы отодвинуть стул Мечи.

— Тогда, в Ницце… — начала она.

Макс набросил ей куртку на плечи. И, опуская руки, с мимолетной лаской скользнул вдоль ее рук.

— Умоляю тебя, не говори о Ницце, — шепнул он, будто прося о чем-то сокровенно личном: он уже много лет не говорил так женщине. — Хотя бы сегодня ночью. Пожалуйста. Не сейчас.

Он улыбался, произнося это. И когда Меча, повернув голову, увидела его улыбку, то улыбнулась в ответ.

— Будет больно, — сказала Меча.

Она капнула йодом на рану, и Максу показалось, что ему в ногу вонзается раскаленное железо. Горело и жгло несусветно.

— Больно, — сказал он.

— Я предупреждала.

Дело происходило на диване в гостиной на вилле в Антибе. Она сидела рядом с ним в длинном элегантном, присобранном в талии пеньюаре и босиком. Когда пеньюар распахивался, становилась видна легкая шелковая ночная рубашка, открывавшая голые ноги. От нее веяло приятным теплом угревшего во сне тела. Она спала, когда позвонивший в двери Макс разбудил сперва горничную, а потом и хозяйку. Сейчас прислуга вернулась к себе, а он валялся вверх лицом в не слишком героическом виде: брюки и трусы спущены до колен — все наружу, — а на правой ляжке нож Мостасы оставил неглубокую рану длиной в полдюйма.

— Могу сказать, тебе повезло. Еще бы немного поглубже — и ты бы истек кровью.

— Из меня и так немало вытекло.

— А лицо тебе тоже он разукрасил?

— Кто ж еще.

Он уже убедился, что один глаз заплыл лиловым, нос разбит, губа распухла, когда два часа назад посмотрелся в зеркало в отеле «Негреско», куда заскочил, чтобы хотя бы смыть кровь, принять две таблетки верамона, собрать вещи и расплатиться за номер, добавив царские чаевые. Постоял еще минутку в подъезде под стеклянным козырьком, по которому продолжали барабанить дождевые капли, в свете фонарей, освещавших Променад и фасады соседних отелей, зорко и недоверчиво оглядывая улицу в поисках тревожных примет. Потом, успокоившись, погрузил свой багаж в машину, завел мотор и погнал в ночь, выхватывая фарами белые полоски на стволах сосен, окаймлявших шоссе на Антиб и Ла-Гаруп.

— Почему ты приехал сюда?

— Сам не знаю. То есть нет, знаю. Мне нужно передохнуть. Собраться с мыслями.

В самом деле, так и было. И подумать следовало о многом. Например, о Мостасе — жив он или нет. И о том, в одиночку ли действовал, или его люди сейчас разыскивают Макса. То же самое относится к итальянцам. О последствиях немедленных и отдаленных, причем ни там, ни там при всем желании не усмотришь мало-мальски отрадной перспективы. Не следовало забывать и о природной любознательности властей: когда в доме на улице Друат будут обнаружены трупы — два несомненных, один под вопросом, — можно не сомневаться, что две спецслужбы в полном составе плюс французская полиция непременно заинтересуются тем, кто все это сделал. И наконец, в качестве завершающего аккорда — совершенно непредсказуемая реакция Томаса Ферриоля, когда он узнает, что письма графа Чиано похищены.

— Почему я? — спросила Меча. — Почему ты пришел ко мне?

— Ты — единственный человек в Ницце, которому я могу довериться.

— Тебя ищут жандармы?

— Нет. Или, по крайней мере, пока нет. Но сегодня ночью меня тревожит не полиция.

Она взглянула на него очень внимательно. И недоверчиво.

— Что им надо от тебя? Что они хотят с тобой сделать?

— Да речь не о том, что они хотят со мной сделать. А о том, что сделал я. И о том, чего не сделал, но что могут на меня повесить… Мне нужно несколько часов отдохнуть. Привести себя в порядок… Потом уйду. Не хочу осложнять тебе жизнь.

Она бесстрастно показала на рану, на пятна крови и йода, покрывавшие простыню, которую успела подстелить, прежде чем уложила Макса на диван:

— Ты пришел ко мне на рассвете с ножевой раной в ноге, перепугал прислугу… О каких еще сложностях можно говорить?

— Я ведь сказал: скоро уйду. Как только оправлюсь немного и пойму куда.

— Ты не изменился, да? А я не поумнела. Я поняла это, как только увидела тебя в доме Сюзи Ферриоль, — тот же самый Макс, что был в Буэнос-Айресе… Какое жемчужное колье утащишь на этот раз?