Танго старой гвардии

И едва успел скрыть свою растерянность, когда она резко поднялась, словно решила немедленно уйти. Макс лихорадочно соображал, пытаясь понять, в чем просчет. Что он сделал или сказал не так. Но Меча Инсунса вместо того, чтобы собрать свои вещи и покинуть комнату, сделала три шага к нему. Макс совсем забыл, что еще не успел смыть мыло, и потому удивился, когда женщина вытянула руку, набрала кончиком указательного пальца пену со щеки, мазнула его по носу и сказала:

— Теперь ты похож на клоуна.

Обойдясь без слов, молча и неистово они кинулись друг к другу, срывая мешающую одежду, и, сбросив с кровати покрывало, пропитали измятые за ночь простыни своими запахами. В последовавшей вслед за тем жестокой схватке чувств, в протяженной сшибке спешных и жгучих желаний, в упорной и беспощадной стычке Максу потребовалось все его хладнокровие, ибо сражаться пришлось на три фронта — сохранять необходимое спокойствие, следить за реакциями женщины и зажимать ей рот, чтобы стоны не оповестили всех обитателей пансиона о том, что происходит у него в номере. Прямоугольное пятно света медленно ползло по полу, пока не добралось до кровати, и, ослепленные им любовники, время от времени давая роздых измученным устам, языкам, рукам, чреслам, замирали, хмельные от запаха и вкуса друг друга, вымоченные общей, смешавшейся влагой слюны и пота, в этом нестерпимом солнечном блеске покрывавшей их тела подобием сверкающей изморози. То и дело они взглядывали друг на друга в упор то с вызовом, то с изумлением, будто сами не веря силе того свирепого наслаждения, что связывало их, и переводили дух, как борцы в перерыве между схватками, дыша прерывисто и тяжело, чувствуя, как стучит кровь в висках, — и потом вновь бросались друг к другу с жадностью тех, кто уже на грани отчаяния сумел все же наконец решить сложную, застарелую личную проблему.

Макс же, на несколько мгновений возвращаясь к яви, цеплялся за какие-то вещественные подробности или ворочал в голове мысли, чтобы, отвлекаясь, обуздывать себя, запомнил две особенности того утра: в мгновения высшего накала и напряжения Меча Инсунса шептала слова, немыслимые в устах порядочной женщины, а на ее теле — нежном, и теплом, и неожиданно оказавшемся там, где надо, восхитительно пышным — кое-где виднелись голубоватые отметины, похожие на следы ударов.

Когда солнце скрылось за крутыми, обрывистыми берегами, обрамляющими Марина-Гранде, зажглись лампочки картонных и бумажных фонариков. Электрический свет, горящий в траттории Стефано, не так ярок и резок, как тот, что минуту назад истаял окончательно, скользнув последним лиловым отблеском по краю неба, по кромке воды. Он мягко растушевывает черты женщины, сидящей перед Максом, стирает следы протекших лет с ее лица, отчего на нем проступает прежний, безупречно вычерченный абрис, возвращая Мече былую редкостную красоту.

— Вот уж не думала, что шахматы смогут так перевернуть мою жизнь… — говорит она. — Впрочем, перевернул ее мой сын… А шахматы — это так… не более чем привходящие обстоятельства. Был бы он, к примеру, музыкантом или математиком, произошло бы то же самое.

Сегодня еще тепло. Легкий кремовый жакет висит на спинке стула; широкое платье лилового полотна, простое и изящное, оставляет на виду руки и подчеркивает все еще стройную фигуру Мечи, а она, похоже, сознательно пренебрегает модой на яркие цвета и короткие юбки, которой волей-неволей следуют даже дамы не первой молодости. На шее поблескивают три витка жемчужного колье. Макс неподвижно сидит напротив; проявляемый им интерес кажется лишь данью обычной вежливости. Нужно сильно постараться, чтобы узнать в этом седом джентльмене шофера доктора Хугентоблера: слегка подавшись вперед, он слушает собеседницу, а на столике перед ним стоит стакан, который он едва пригубил, верный нерушимому правилу: когда затеваешь большую игру — обходись без спиртного. Джентльмен безупречно держится и прекрасно одет — темно-синий приталенный блейзер, серые фланелевые брюки, голубая рубашка «оксфорд», коричневый галстук в точку.

— А может быть, и не то же самое, — продолжает Меча Инсунса. — Мир профессиональных шахмат — сложный мир. Предъявляет свои требования. Навязывает особый стиль жизни. Накладывает особый отпечаток на тех, кто обитает в нем.

Она замолкает, задумавшись, опускает голову, меж тем как закругленный холеный ноготь, не покрытый лаком, скользит по ободку пустой кофейной чашки.

— В моей жизни, — произносит она спустя несколько секунд, — возникали крутые повороты, определявшие все дальнейшее… Вот, например, смерть Армандо во время гражданской войны… Я обрела свободу, которой, может быть, и не хотела, в которой не нуждалась… — Осекшись, она вскидывает глаза на Макса и добавляет, как бы примиряясь с неизбежным: — А в другой раз — когда обнаружилось, что мой сын с самого детства одарен необыкновенными способностями к шахматам…

— И ты посвятила ему жизнь. Понимаю.

Отставив чашку, она откидывается на спинку стула.

— Пожалуй, это было бы преувеличением… Трудно объяснить, что такое сын. У тебя нет детей?