Танго в стране карнавала

После первых нескольких песен Фабио узурпировал функции нашего продюсера и начал руководить репетицией с энергией и рвением американского кинорежиссера. Нацепив теннисный козырек, он расхаживал перед импровизированной сценой, а когда нам случалось сфальшивить, размахивал длинной дирижерской палочкой и кричал: «Нет, нет, НЕТ!!!» Густаво взвалил на себя обязанности креатив-директора — он сидел в своем белом халате на полосатой кушетке (имитация шкуры зебры), руки на коленях, глаза закрыты, голова мягко клонится из стороны в сторону. Несколько раз заглядывал и Паулу, тот самый безумный актер, но Густаво его выставил, потому что, глядя на нас, он начинал истерически хохотать. «Он ненормальный, конечно, просто ненормальный», — торопливо заверил нас Густаво, увидев гневно раздувающиеся ноздри дивы Доминик.

К вечеру Фогетта попытался было вернуть нас к реальности (мы с Доминик начали обсуждать, как нас следует объявлять, чье имя должно идти первым и что звучит лучше: «Доминик и Кармен» или «Кармен и Доминик»), но было слишком поздно. Густаво уже скрылся у себя, ему не терпелось начать обдумывать меню банкета в честь выпуска нашего диска. Фабио выторговывал большие кредиты в местном баре, а парни, поклонники Доминик, приглашали своих друзей посмотреть на нас и пообщаться, пока мы не стали слишком знаменитыми и недоступными. Только на лице Фиммер читалось сомнение. Однако сама она сорвала голос на праздниках, предвосхищавших Карнавал, и потому не могла противопоставить свою нордическую озабоченность адскому бразильскому энтузиазму.

Следующий день разительно контрастировал с первым, и репетиции проходили ужасно тяжело. С раннего утра нас одолевали мрачные предчувствия и дурные предзнаменования. У дверей повис гнилостный запах дохлого животного, и никто не мог понять, откуда он исходит. Ротвейлеры весь день сходили с ума, яростно бросались на прохожих и выли из-за непонятного запаха. Мы с Доминик прокручивали в уме самые ужасные сценарии нашего провала, возвращаясь к самому чудовищному: полному залу англичан вместо бразильцев, говорящих по-португальски. Я уж не говорю о том, что мы наконец начали ощущать какую-то легкую странность и неловкость ситуации: ведь невесть почему мы обе решили, что можем выступать в качестве певиц в самой музыкальной и поющей стране мира.

Я закурила сигарету — двадцать третью за день. Как бы то ни было, слишком поздно было пускаться в объяснения и что-то предпринимать. До выступления оставалось меньше тридцати шести часов, а Фогетта не казался человеком, способным отменять его из-за того, что мы вдруг струхнули и засомневались в своих музыкальных способностях. «Шоу должно продолжаться», — заявил он с профессиональным энтузиазмом.

В полдень забежал Фабио, и мы дико поцапались по поводу настолько мелочному, что я сейчас даже припомнить его не могу. Он в сотый раз за месяц заявил, что бросит меня, — и хотя всякий, кому пришлось иметь дело с латиноамериканцами, к этому привычен, на сей раз он подгадал как нельзя более некстати.

— Спасибо тебе большущее, милый, за то, что испортил мне настроение накануне выступления. Как же все-таки это несправедливо, — посетовала я.

— Жизнь вообще несправедлива, — с великолепной бразильской непоследовательностью отреагировал он.

Потом мы с Доминик сидели на кухне Густаво, горевали из-за того, как непредсказуемы, нелогичны и необъяснимы бразильцы, и даже сочинили симпатичную песенку под названием «Сердце на веревочке», которую в полной мере смогла бы оценить и аудитория, не говорящая по-английски (Сердце на веревочке. Сердце на веревочке. Бросайся в бой только, если можешь победить. Сердце на веревочке. Сердце на вере-оооо-вочке!). Мы распевали ее, пока собаки не перестали выть и не начали лаять на нас. В конце концов снова появился Фогетта. Поскольку группа поддержки во второй день блистала своим отсутствием, осыпать нас комплиментами и строить радужные планы на будущее было некому, соответственно, мы пришли к ясному и беспощадному выводу, что поем откровенно плохо. В «Полном сердечном затмении» ни я, ни Доминик не вытягивали верхние ноты, «Солнце не будет светить» звучала бедно и пустовато без тяжелых рифов электрогитары и, как метко заметила Кьяра, без мужского негритянского голоса. А африканизированная версия «Я буду жить», состряпанная нами по совету Фабио, звучанием напоминала час кормления зверей в зоопарке.