Танго втроём. Неудобная любовь

— Ты не веришь мне, я знаю, и у тебя есть на это основания, — потерянно прошептал он, и, глядя на его опущенную голову, добрая душа Марьи невольно дрогнула. — Но я люблю тебя, иначе бы ни за что не вернулся обратно. Наверное, для того, чтобы заслужить твоё доверие, мне потребуется много времени и сил, но я готов ждать, потому что такую, как ты, я больше не встречу нигде и никогда. — Презирая себя за лживость и слабость и ненавидя Марью за то, что она поставила его в положение жалкого просителя, он подошёл к ней вплотную и, наклонившись к её лицу, коснулся губами лба. — То, о чём ты говорила, в прошлом: никакой Любы больше не будет, потому что никто, кроме тебя, мне не нужен.

Подняв глаза, Марья всмотрелась в лицо мужа, но в его глазах было столько боли, преданности и любви, что усомниться в его словах было сложно. Рассудок советовал ей не спешить, но глупое сердце не слушалось холодного разума и, позабыв обо всём на свете, тянулось к единственно дорогому и любимому человеку.

— Это правда? — Широко распахнув ресницы, она несмело улыбнулась.

— Конечно, правда.

Под чистым взглядом Маши Кряжин смешался и, боясь выдать себя, прижал голову девушки к своему плечу. Уткнувшись в её волосы, он молча закричал от боли: чего бы он сейчас ни отдал, лишь бы обнимать ту, другую, жёлто-зелёные глаза которой стояли перед ним и днём и ночью. Проводя щекой по светлым волнам вьющихся волос и шепча несбыточные обещания, Кряжин искренне хотел быть честным, но заранее знал, что ни одно из своих слов он сдержать так и не сумеет.

* * *

Начало декабря шестьдесят пятого выдалось хмурым и слякотным. Касаясь ватными боками вылинявшего шифера крыш, тяжёлое влажное небо сеяло мелкой муторной пылью, осаживая тёмный снег заледенелых свалявшихся сугробов к земле. Занемев от пронизывающего сырого ветра, знобко перестукивались ветки тополей; кряхтя скрученными артритом суставами, жаловались на непогоду старые липы, и, вызвенивая тусклую однообразную мелодию, мотались на балконах насквозь пропитанные водой заледеневшие бельевые верёвки.

Мелкая водяная крупа сеяла то дождём, то снегом, и, сливаясь с небом, треугольники крыш исчезали, растворяясь в неясной серой мути, оставляя на виду только тёмные прямоугольники фасадов, таращившихся на свет угрюмыми провалами слепых окон. С козырьков подъездов свисали подмёрзшие за ночь острые карандашики длинных тоненьких сосулек, а под ногами, чавкая мутной ледяной кашей, ползли не то ручьи, не то потоки непроваренной, перемешанной с грязью манной крупы.

Марья вытащила из таза с водой длинную полосу оконной бумаги, уложила её на подоконник и, старательно расправив по всей длине, принялась водить по её поверхности куском размякшего хозяйственного мыла. В отличие от добротного родительского дома в Озерках, московская квартира с погодой не спорила: чтобы не задохнуться от духоты, летом приходилось держать окна и балконную дверь открытой настежь чуть ли не круглосуточно. Зато зимой, когда за стёклами завывал холодный, пронизывающий до костей ветер, тепло из дома испарялось, уплывая на улицу через щели в полах и зазоры оконных рам.

Каждую осень Марья говорила себе, что в сентябре, самое позднее в октябре, она непременно займётся оклейкой окон на зиму. Но каким-то непостижимым образом это передвигалось сначала на конец октября, потом на начало ноября, а потом и вовсе переносилось на декабрь. Конечно, можно было бы заткнуть щели ватой и на этом остановиться, но, честно говоря, выглядело это отвратительно. И потом, зазоры между рамами были настолько велики, что одного утеплителя было явно недостаточно.

Повозив мылом по куску намокшей ленты, Марья встала на табуретку и, аккуратно прикладывая бумагу к раме, стала разглаживать её тряпкой.

— Марьяш, у нас какие-нибудь бутерброды с собой есть? — открыв портфель, Кирилл небрежно забросил в него несколько тетрадей, даже не взглянув на их обложки и не поинтересовавшись их содержанием.

— А ты чего так рано, тебе же сегодня к третьей паре? — Кинув тряпку, Марья нагнулась и, держась за подоконник, слезла с табуретки.

— Да нет, сегодня ко второй, — стараясь не встречаться с женой взглядом, Кряжин открыл в портфеле боковое отделение и стал суетливо заталкивать в него ручки и карандаши.

— Как же ко второй, когда на стенде у деканата висит объявление, что в вашей группе первые две отменяются? — удивлённо вскинув брови, Марья посмотрела на Кирилла, но тот продолжал возиться с портфелем, упрямо не отрывая глаз от стола.

— Это старое объявление, ты, наверное, не обратила внимания, рядом с ним висело другое, а это, скорее всего, секретарь просто забыла снять, — небрежно бросил он. — Чёрт знает что такое, мне нужно уходить, а у нас все карандаши переломанные. — Чувствуя, что глаза Марьи безотрывно следят за его движениями, Кряжин открыл ящик письменного стола и, перетряхивая его содержимое, начал усиленно громыхать книжками и линейками.

— А разве Павел Семёнович уже вышел, он же вроде в больнице? — усомнилась она.