Танкер «Дербент» • Инженер

Они вышли на палубу, и Муся опиралась на его руку, с любопытством разглядывая проходивших мимо матросов. На пристани рабочие оттягивали шланги, протяжно скрипевшие в шарнирных узлах. По сходням сбегали женщины, придерживая юбки, словно перебираясь через лужу. Навстречу им взбирался Гусейн. На голове его копной сбились бинты, и теперь он был похож на араба в чалме.

– Почему ты здесь? – накинулся на него Басов. – Ведь мы договорились! Послушай, Мустафа...

– Я только хотел предупредить тебя... «Агамали» грузится на четвертой пристани. Сейчас я встретил ихних ребят возле дежурной лавки. «Мы, – говорят, – машины заново перебрали. Теперь покажем вам, как надо бегать!» А я говорю, мол, интересно будет посмотреть, – он покосился на Мусю и сдвинул бинты, падавшие на глаза. – Одним словом, поднажать надо, Александр Иванович.

Муся сбежала на пристань и махнула рукой.

– Ты проводи-ка вот эту женщину, – сказал Басов, подталкивая Гусейна, – она мне родня.

– О-о! – удивился Гусейн. – Да когда же ты успел?

– Иди, иди, сходни снимают, – торопил Басов, краснея.

Муся улыбалась и делала знак губами.

– Александр Иванович, насосы остановили, – отрапортовал моторист Газарьян, появляясь в дверях машинного отделения.

– Хорошо. Заглушить грузовой двигатель! Кто на вахте?

– Механик Задоров. Есть заглушить!..

Загремели опущенные сходни, и на баке взвизгнул пронзительно шпиль. Узкая темная щель между пристанью и судном увеличивалась, в ней проступили опрокинутые очертания корабля. Взвились и растаяли над ютом белые кольца дыма.

Инженер

Глава I Весна

1

Аня Мельникова шла быстро, Григорий едва поспевал за нею. «Она точно спасается от меня, — подумал Григорий, — кажется, я что-то не то говорил. Как сердце колотится! Хоть бы ответила что-нибудь...»

Он искоса взглянул на девушку и продолжал:

— То, как я сейчас объяснялся в любви, — глупо и старомодно и доказывает, что сам я безнадежно дряхл и неповоротлив. И в самом деле смешно: сижу на школьной скамье и люблю девушку, которая моложе меня на двенадцать лет. Точно забрался в виноградник: сладко и стыдно, и выругать могут.

— Давай остановимся, — сказала Аня, — ты устал.

— Я вовсе не устал.

— Ну, я устала.

— Если тебе неприятно, оставим. Правда, оставим!

— Это не много — двенадцать лет, — сказала Аня, шевеля ногой колючий кустарник. — Вот у меня подруга...

Григорий схватил ее руку, стиснул что было силы.

— Больно, Гриша, — сказала она.

— Ага, больно! А мне? Мне разве не больно?

Аня освободила руку и пристально разглядывала белые полосы на ней — следы пальцев Григория.

— Почему тебе больно? Любишь меня — и хорошо. Двенадцать лет! Вот чудак!

— Я чудак, — говорил Григорий, мучительно улыбаясь. — Я ужасный чудак. Ты меня еще не знаешь.

Вдалеке, позади них, по каменистому склону брел высокий человек, иногда, нагибаясь, поднимал что-то с земли, иногда, присаживаясь на корточки, разглядывал камни. И потому, что за его спиной стояло солнце, нельзя было разглядеть ни его лица, ни цвета одежды — все казалось черным.

— Сережка Большой отстал, — сказала Аня. Она крикнула: — Сережа!

Большой Сережка снял кепку, взмахнул ею и тотчас же, нагнувшись, поднял что-то с земли.

— Камешки копает, — сказала Аня, отбрасывая движением головы волосы со лба. — Зачем он собирает их?

— Не знаю. Оставь его в покое. — Григорий помолчал. — О чем я говорил? Да, о том, что я безнадежно дряхл и неповоротлив. У меня сейчас было желание вернуть каждое слово, — он сделал рукой хватающий жест. — Все слова, как жестянки, дребезжат, и ни одно не подходит. Опытные, бывалые люди — самые глупые люди, это я сейчас понял. Сережка, вероятно, на моем месте сказал бы просто: люблю. А мне кажется, что так будет недостаточно убедительно, вот я и несу околесицу. Бывалые люди — самые мнительные. Я не уверен, правильно ли я тебя понял. Я не знаю, была ли ты откровенна со мной. Говорю тебе, я ничего не знаю.

Григорий шутливо улыбался, но глаза у него были сердитые и больные. Аня испуганно слушала и вдруг рассмеялась и всплеснула руками:

— Ми-илые мои, вот напасть-то!

Взяла его под руку, ласково прижалась теплым плечом. Григорий мучился, его надо было успокоить, — она успокаивала, как умела. Григорий был сложен, не такой, как другие однокурсники-студенты. Он требовал к себе много внимания, и рассуждения его не всегда бывали понятны. Зачем, например, он говорит о своей дряхлости, когда на самом деле он вовсе не стар? Подумаешь, двенадцать лет, нашел о чем толковать! Сложный человек, с ним нельзя держаться так, как с другими. Взять хотя бы Большого Сережку. Вон он отстал, собирает камешки, и горя ему мало. А Григорий не таков. Ему недостаточно и того, что она давеча сказала. Любит ли она его? Да, вероятно, это так. Когда он говорит вот так, мучительно, с трудом подыскивая слова, у нее сжимается сердце. Она сделала бы все, только бы он не мучился.

— Сережка какой смешной! — воскликнула она. — Ходит, глаза в землю, точно потерял что-то. И все кланяется. Вот чудак!