Танки повернули на запад

Над только что остановившейся «тридцатьчетверкой» поднялся вверх едва различимый столб дыма. Подношу к глазам бинокль. Из верхнего люка быстро вылезают двое, нагибаются над проемом и вытаскивают третьего. Темный столб все гуще, шире. Возле разорвался снаряд. Все заволокло дымом. И вдруг из него выскочила пять минут назад подбитая «тридцатьчетверка». А людей поблизости не видно. Какое-то наваждение…

— Танк подбит, но еще на ходу, — не отрываясь биноклем от «тридцатьчетверки», растолковал мне Горелов. — Пока не взорвался, решили на нем уходить… Кажется, экипаж Кузьмина.

Я бросил Коровкину.

— Заводи! Вперед!

Мы устремились навстречу дымящейся машине. Оставалось еще метров сто, когда она круто остановилась. С брони соскочили двое. Вернее, соскочил один, а второй свалился на руки первому.

Из переднего люка выпрыгнул механик-водитель. Без гимнастерки, в дымившихся брюках, он плюхнулся на снег. Вскочил. Бросился к раненому, пригибаясь, поволок его. И тут только грохнул взрыв.

Мы с Коровкиным подняли лейтенанта Кузьмина к себе, стараясь не смотреть на сапог с торчавшей из него костью. Сапог держался то ли на брючине, то ли на уцелевшем сухожилии. Над коленом перебитая нога была туго схвачена тонким ремешком от планшета.

Я наклонился над бледным, потным лицом лейтенанта. Едва разобрал движение серых губ:

— Нога… тю-тю?

Но и он не смотрел вниз.

Коровкин, не раздумывая, скинул с себя телогрейку и комбинезон, бросил их механику-водителю.

— Одевай, не в Сочах. Давай с радистом на броню.

Мне Коровкин доверительно шепнул:

— Знаю его — Шустов… Подумать только: горящий танк вел! Гимнастеркой огонь тушил…

Мы доставили экипаж на медицинский пункт: Кузьмина с оторванной ногой, раненного в руку стрелка-радиста Добрянского и механика-водителя Шустова, покрытого ожогами.

Однако со временем все трое вернулись в свою бригаду. Первым Добрянский, вторым Шустов, а через несколько месяцев и Кузьмин. Да, да Кузьмин. Уволенный вчистую из армии, он на протезе добрался до своей бригады, подходившей уже к Днепру. Вначале Горелов поручил ему занятия с пополнением. А когда пополнение пустили в бой, Кузьмин, прихрамывая, подошел к новенькой «тридцатьчетверке», нежно похлопал ее по броне: «Не кручинься, Маша, будешь ты моя».

И не расставался с ней до самого Берлина.

Вечером, когда были подсчитаны потери и трофеи, мы сидели в маленькой, тесной землянке Горелова. Уже миновало несколько часов после боя, а возбуждение не исчезало.

Горелов, в меховом жилете, в расстегнутой по-домашнему гимнастерке, без ремня, порывался шагать по землянке. Но тут не разгуляться, особенно ему, длинноногому, широкому в плечах. Три шага вперед, три назад. И голову предусмотрительно пригни, чтобы не стукнуться о грубо обтесанные солдатским топором бревна.

В эту ночь родилась наша дружба — едва ли не самое светлое в моей жизни за тяжкие годы войны.

Разговор был беспорядочен, сумбурен, но неизменно откровенен.

Горелов потянулся к нагрудному карману гимнастерки и басовито засмеялся:

— Держу пари, не угадали. Думаете, жена? Ничего подобного. Дочь.

Он достал из целлофанового пакетика снимок с круглой мордашкой. Из-под аккуратно подстриженной белокурой челки в объектив пристально смотрели большие светлые глаза.

— А жены нет. Не фотографии, а именно жены, — и он рассказал обо всем. О безоблачной — так ему сейчас представлялось — семейной жизни, о неожиданном гром среди ясного неба — уходе жены к одному приятелю.

— Неплохой, по-моему, парень. Слышал про него и не очень хорошее. Но больно соблазнительно посчитать его мерзавцем, ее мерзавкой. А они не таковы. И все-таки чего-то не понимаю. Может быть, потому, что таились… Боялась она признаться. Предпочла бегство. Письмишко на столе оставила. Как будто на часок отлучилась и второпях черкнула: «Вовуля, — мол, — каша в одеяле под подушкой. Я у Клавы. Скоро приду». Есть тут какая-то бесчеловечность. Ребенка бросила… Но ребенка она любит. Меньше, чем я, однако любит. Знала: если заберет, я не выживу. Не верите?.. Мать ее со мной и с внучкой осталась. Осудила дочь свою.

— И вы осуждаете?

— Иногда — проклинаю. Хоть и чувствую: несправедлив. В жизни может случиться любая оказия… Сейчас все реже проклинаю. Однако помню постоянно, даже в бою, когда все постороннее из головы вылетает…

Так говорим мы, перескакивая с одного на другое, возвращаясь к неоконченным темам и снова бросая их.

— Кончили сегодня с Брауном или нет? — басит Горелов.

— В основном кончили.

— Я вчера вдруг понял: немцы все едино уйдут из-под Ржева. Мы не сомкнулись с Западным фронтом, не окружили их — силенок пока не хватило. Но они после Сталинграда чуют: поднатужимся — так хватит. Боятся теперь котла, как черт кадила. Браун наступал, чтобы обеспечить коммуникации для отхода.

Я кивнул головой:

— Командир корпуса так же считает.

— Примерно можно прикинуть, куда немцы хотят перебросить войска. Думаю, к Орлу. Помните, полк, который Бурда повстречал, торопился ко Льгову. Два дня назад мы транспортный самолет сбили. Помешали господам офицерам до Орла долететь.