Танки повернули на запад

Он радушно улыбается, широко расставив ноги в мягких матерчатых туфлях. Белоснежная рубашка со складочками от утюга заправлена в широкие бриджи. На плечи наброшен халат.

Ощущение такое, будто попал в городскую комнату. Посредине — стол, по стенам — клеенчатые диваны, в углу — железная печурка. Примыкающая к шоферской кабине часть «салона» отгорожена широкой цветастой портьерой. Из-за нее виднеется никелированная спинка кровати. Возле небольшого квадратного окна тонкое зеленоватое зеркало без рамы.

— А не сбросите ль на часок сапоги? — предлагает Кривошеий. — У нас в хозяйстве тапочки найдутся. Вы, похоже, нынче всю ночь на ногах…

Все это говорится вполне искренне, без всяких задних мыслей. Но радушное гостеприимство не распространяется на полковника Соболева. Хотя Соболев — это Кривошеину отлично известно — нынче тоже всю ночь провел на ногах.

У меня был большой соблазн сбросить сапоги, повесить китель на спинку стула. Останавливало одно — хозяин словно не замечал человека, приехавшего со мной. Для него он не существовал. Только потому, что на плечах его были полковничьи, а не генеральские погоны.

— Познакомьтесь, — кивнул я Кривошеину на Соболева, — начальник разведки.

Кривошеий мельком глянул на моего спутника:

— Вроде встречались… Николай Кириллыч, может, по маленькой? — он аппетитно потер руки.

— Как, товарищ Соболев, поддадимся на провокацию, — обернулся я к разведчику. — Обидится комкор, если мы откажемся от его гостеприимства.

Кривошеий сразу все понял. И почему я неожиданно приехал к нему, и почему со мной начальник разведки. На мгновение кровь прилила к лицу комкора.

— Товарищ Соболев, очень прошу не побрезговать нашим завтраком. Очень!

Он сам подвинул еще один стул, поставил тарелку. Я нисколько не осуждаю тот минимальный комфорт, который создал себе командир корпуса. Войне шел уже третий год. Война обрастала бытом. К некоторым генералам наведывались жены, кое-кто женился на фронте. Жизнь продолжалась и там, где в любую минуту можно было расстаться с ней.

Меня не шокировал «салон» Кривошеина. Коробило другое: то, что ночью комкор «не принял» начальника разведки и упорно «не замечал» полковника, даже когда мы приехали вместе.

— От завтрака не откажемся, — сказал я, — но это потом. А сначала товарищу Соболеву надо с вами поговорить. У него к вам дело.

Чем напряженнее обстановка, тем больший груз ложится на плечи того, кто непосредственно воюет. С исходного рубежа танковая лавина подхватывает экипаж и несет его на общей волне.

Но лавина растеклась уже множеством рукавов, и теперь беспощадно испытываются воля, умение, дерзость каждого экипажа.

Последние дни старший лейтенант Данилюк, парторг батальона, присматривался к танку лейтенанта Духова. Что-то не так. «Тридцатьчетверка» Духова не то чтобы отставала или пряталась в укрытия, но как-то с оглядочкой воевала, «деликатесненько».

— И это когда надо напролом идти!.. — делился со мной Данилюк. — Как-то разговорился с механиком-водителем Костей Сандаловым: «Что вы, как барышня непросватанная, топчетесь?». Он — то-се, пятое-десятое. Долго беседовали. И уразумел я: ихний Духов не сказать, трус, но робок сверх меры. Опять же молодой. С десятого класса — в училище, с училища — на фронт, командиром. Косточки еще отвердеть не успели… Один с детства орлом растет, а другому пособить надо. Почему так получается — не берусь судить, тут, наверно, причин тысяча… Сейчас будем Духова на партбюро разбирать, он кандидат партии.

— Не круто ли берете? Фактов-то нет. Данилюк, видимо, беспокоился, как бы я не нарушил его планы.

— Мы ж по-умному, по-хорошему, не с ножом к горлу.

— Проводите бюро. Я посижу. Это не вызвало у Данилюка энтузиазма. Оживление погасло на его остроносом лице. Выбившаяся из-под пилотки черная прядка уныло повисла. Невысокий, щуплый, он сейчас и вовсе выглядел подростком.

— Очень хорошо, поприсутствуйте, — сказал Данилюк упавшим голосом.

Прикинув что-то про себя, на ходу перестраивая свой план, быстро спросил:

— Про старшего сержанта Зинченко расскажете? Для Духова полезно будет.

Я пообещал выполнить просьбу, и к Данилюку окончательно вернулось прежнее боевое настроение.

— Тут ведь деликатесненько надо, — словно бы оправдывался он, — долго ли человека под штрафбат подвести.

«Деликатесненько» было любимым словечком Данилюка, и я в этот вечер слышал его не однажды.

Партбюро проходило в неглубоком овраге. Данилюк, обхватив ногами пень, сам вел протокол.

Среди ожидавших приема мне бросился в глаза совсем юный лейтенант сероглазый, пухлогубый, наивно курносый. Лейтенант, как и остальные, дымил махоркой, сплевывал на траву. Как и остальные, он заметно волновался.

Глядя на него, я подумал: «А не рано ли тебе, паренек, в партию? Больно зелен ты».

Но вот Данилюк объявил, что с первым вопросом покончено, и лейтенант отбросил цигарку, глубоко вздохнул, вскочил на ноги. Он-то и оказался Духовым.

Напрасно я предостерегал Данилюка. У него все было продумано. Мягко, терпеливо он подводил лейтенанта к оценке собственных действий: