Танник

Миром и спокойствием веяло на Чеканова от этих картин. Он спускался с горы и, немного усталый, ложился в свой гамак, привязанный в тени к двум старым грушам.

Глядя в бездонную синюю глубину неба или лежа с закрытыми глазами, он старался ни о чем не думать, чтобы ничто не тревожило и не волновало его израненного сердца, не утомляло его изнеможенной мысли.

Но в то время, как мозг старательно избегал воспоминаний и представлений пережитой катастрофы, -- нервы его продолжали дрожать и звенеть, как ослабевшие струны, отголоском сильного душевного потрясения.

Жажды жизни в нем не было, самый интерес к жизни был утрачен, в нем говорил только животный инстинкт самосохранения, заставлявший его цепляться за жизнь. Он хотел жить, хотя и не знал, зачем ему эта жизнь, и не мог представит себе, что она теперь может ему дать любопытного и отрадного.

Через силу ел он невкусные, приготовленные грязной, невежественной Одаркой, обеды, пил парное, пахнувшее коровьим навозом, молоко, купался в Псле, от холодной воды которого его всего корчило, сводило судорогами руки и ноги.

Все свое внимание, все силы он сосредоточил на том, чтобы поддержать и укрепить свой расшатанный организм...

Спустя неделю уже начало сказываться некоторое улучшение. Временами в теле прекращалась нервная дрожь, по ночам ему уже удавалось заснуть на четыре-пять часов, шум в голове, прежде походивший на грохот ломовых телег, становился слабее и теперь напоминал глухой, отдаленный шелест древесных листьев...

Но лечение сразу оборвалось, и все, что было достигнуто за неделю, пропало; настали ненастные, дождливые дни, быстро вернувшие Чеканова к тому же состоянию, в каком он приехал сюда...

Небо затянулось темными, серыми тучами, слившимися в непроницаемую завесу, низко повисшую над усадьбой. Мелкий, холодный, почти осенний дождь сеял беспрерывно, частой дробью стуча по железной крыше, грустным шорохом пронизывая листву деревьев, невнятным шепотом рея у стен.

В первые же два-три дня ненастья деревья, трава, земля -- все намокло, ото всего веяло сыростью, холодом, проникавшим даже в комнаты через щели плохо прилаженных окон и дверей.

О прогулках нечего было и думать. Нельзя было даже выйти на террасу, потому что крыша протекала и пол был залит водой.

И вот тут-то, когда Чеканову приходилось с утра до вечера сидеть в комнатах -- особенно сильно сказалась вся неуютность неприглядного, жалкого, убогого жилища. Продавленные кресла, диван с торчавшими наружу пружинами, деревянные скамьи -- все это была совершенно негодная к употреблению мебель; Чеканов принужден был часами ходить по комнатам взад и вперед или лежать на кровати -- в глубоком унынии, в глухом раздражении, не зная, что делать с собой и с своим временем. Одиночество начинало тяготить его...

IV.

В Леваде жил большой пес, белый, с черно-желтыми пятнами, старый, угрюмый, в первые дни прятавшийся от Чеканова и только издали, из кустов, враждебно ворчавший на него. У него было странное, непонятное имя -- Лабон.

Ему часто доставалось от Одарки, которая постоянно гнала его то из сарая, то из кухни. К Чеканову то и дело доносились ее неистовые крики и жалобный визг собаки, получавшей от нее жестокие удары палкой куда попало.

Когда начались дожди, и двери сарая и кухни закрылись, Лабон, в поисках сухого местечка, забрался на террасу и устроился у самой двери, свернувшись на мокрой циновке в клубок.

Однажды Чеканов открыл дверь, чтобы выйти на террасу, и наткнулся на собаку. Лабон, лежавший у порога, даже не пошевельнулся и только посмотрел на него красными, злыми глазами.

Чеканов крикнул:

-- Пошел вон!..

Лабон приподнял голову и угрожающе заворчал...

В глухом раздражении, почуяв в этом диком псе злобного, непримиримого врага, Чеканов пнул его ногой. Лабон вскочил, сразу ощетинившись, и с яростным рычанием схватил его за колено зубами. Но он тотчас же разжал зубы и побежал с террасы, поджав хвост.

Чеканов схватил стоявшую в углу у двери швабру и бросился за ним. Он успел ударить его по спине, но пес быстро обернулся, сорвал зубами с палки щетку, унес ее в кусты и там долго грыз и рвал ее, вымещая на ней свою злобу...

Когда Чеканов ушел в комнаты -- Лабон снова, как ни в чем не бывало, забрался на террасу и свернулся у двери...

Для Чеканова стало развлечением дразнить этого дикого пса. Несколько раз на день повторялась одна и та же история: Чеканов открывал дверь, Лабон встречал его появление ворчанием, яростно хватал зубами и грыз конец палки, которую тот подносил к его носу; потом он вскакивал и убегал, получая от свирепевшего, дрожавшего от злобы, врага удары палкой по спине и заду. Спрятавшись в кустах, жалобно и злобно повизгивая, Лабон зализывал больные от ударов места на своем костлявом, тощем от постоянной голодовки, теле, а Чеканов долго ходил во комнатам с подергивающимся от нервного возбуждения лицом, тяжело дыша и дрожа всем телом.