Танцор Января

Прошло несколько часов, прежде чем напряжение слегка спало, и несколько дней, прежде чем команда успокоилась. К тому времени Калиму удалось узнать по радио достаточно информации, чтобы понять, что же случилось с миром, к которому они приближались. Флот налетчиков разгромил планетарную полицию Юмдар, разграбил Новый Центр и увез все, что смог увезти.

— Плохо дело, — подытожил Январь, но мысли его были заняты трудностями сбрасывания скорости без помощи магнитнолучевых подушек. Оставшись без эфемерид КТК Нового Эрена, Мэгги Б., Билл Тираси и Калим идентифицировали маркеры, по которым следовало прокладывать курс на основании прошлого входа корабля в систему. Во всех своих неприятностях они без устали винили налетчиков. В таком ключе прошло несколько дней, за которые активировалась пара магнитно-лучевых платформ. Но мир, к которому они летели, был слишком поглощен зализыванием ран, чтобы волноваться из-за какого-то бродячего грузолета. Пройдя под орбитой Дагды, «Нью-Анджелес» получил первые снимки, и команда увидела орбитальные заводы, похожие на разбитые и брошенные детские игрушки.

О’Тул волновался, ведь он вырос в Доле, и хотя давно покинул планету, воспоминания все равно не давали ему покоя.

— Была одна девушка в Фермое, — признался он Рингбао за стаканом вискбеаты. — Она любила меня; и я бы женилс’ на ней, не злись она на то, что я заклад’ваю за вор’тник. Именно женщ’ны, а не альфвены толкают мужчин в космос. А те’рь Калим гов’рит, что Фермой… — Он, не договорив, осушил стакан, пока Маленький Хью О’Кэрролл всеми силами старался сохранить образ Рингбао делла Косты. Хью положил руку на локоть пилота.

— Может, с твоей девушкой все хорошо. — Хью заставил свою личину сказать это так, словно нисколько не переживал за мир, которым сам когда-то помогал управлять.

О’Тул покачал головой.

— Это было так давно… она уже забыла меня. И я думал, что забыл ее.

ОН КРАК

Арфистка недовольно хмурится.

— И в чем заключается смысл этой истории? В том, что лучше путешествовать, полным надежд, чем достигнуть цели своего путешествия? Не думала, что ты опустишься до подобной банальности.

Сложно понять, когда человек со шрамами улыбается. Края его губ опускаются до самого изгиба подбородка, словно носок, перекинутый через спинку стула.

— С чего ты решила, что они были полны надежд или что достигли цели своего путешествия? — смеется он. — Впрочем, пускай наслаждаются своим моментом славы.

Арфистка ничего не говорит, но ее лицо каменеет.

— Твой юмор излишне жесток, — наконец произносит она. — Думаю, он отравил всю историю.

Девушка поднимается, чтобы уйти, но слова человека со шрамами благодаря загадочной геометрии ниши словно шепчут ей в уши:

— А где еще ты услышишь эту историю, отравленную или нет? Принимавшие в ней участие давно разбросаны по весям, исчезли или уже мертвы. Ты либо услышишь нашу версию, либо не узнаешь ничего.

Она подбирает футляр и забрасывает его за спину.

— Не будь таким самоуверенным, старик. Я бы не пришла сюда неподготовленной. Не только твоими устами говорит эта история.

Человек со шрамами поднимает когтистую руку, словно в мольбе.

— Не уходи, — шепчет он. Скажи старик это с большим чувством, его слова могли бы сойти за просьбу; но в нем уже почти не осталось чувств, и поэтому они звучат как приказ. — Останься еще ненадолго, ради нашего одиночества.

Арфистка поправляет поклажу и замирает, полуобернувшись. Осталось еще кое-что, что она хочет узнать, вопросы, которые следует задать, поэтому девушка неохотно повинуется.

— Останусь пока — ради твоего безумия, — произносит она, снова присаживаясь.

— Сыграй мне о путешествии, — произносит человек со шрамами. — Хочу услышать, что у тебя получилось.

Какое-то время арфистка хранит молчание. Затем она наклоняется и достает арфу из футляра.

— Скольжение по Электрической авеню играли и прежде, — отвечает она, — но, возможно, есть еще одна вариация этой темы.

Ее пальцы танцуют, мелодия льется со сверхсветовой скоростью.

— Мне всегда нравился образ альфвенов, которые цепляются за нити пространства, — говорит она во время глиссандо. — Космическое путешествие напоминает игру на арфе.

— Возможно, — соглашается человек со шрамами, — но альфены двигают корабль, а… — Он замолкает, затем улыбается. — Ну надо же!

Арфистка усмехается, и арпеджио перерастает в отчаянное децелерандо, замедляясь до спокойного ритма орбиты, чье мерило — «акцентный стих» древней островной поэзии, и наконец превращается в «Плач по Долу Эрена», столь горестный, будто хочет затопить целый мир. Сидящий неподалеку пьяница вскрикивает: «О боже!» — отворачивается и плачет навзрыд. Некоторые присутствующие опускают головы или смахивают с щек слезы.

Бармен покидает свое место и подходит к ним.

— Сюда приходят забыть свои печали, а не приумножить их. — Он скорбно глядит на человека со шрамами. — Сколько еще ты будешь здесь сидеть? Люди думают, что ты часть персонала или предмет интерьера.

— Я кое-кого жду, — говорит человек со шрамами.

— Правда? И кого?

Пожимает плечами.

— Пока не знаю.