Танцор Января

После представления бармен провожает ее в темный закуток, где перед стаканом для вискбеаты[4] сидит мужчина. Стакан уже пуст или еще не наполнен — зависит от того, как посмотреть. Он один из тех самых потерянных людей, и потерялся он в этом стакане. Потому и глядит в него, надеясь отыскать себя. Или хотя бы частичку того, кем он когда-то был.

Он — человек теней и обломков. У него запущенный вид. Его куртка полурасстегнута, а лицо скрыто в сумраке плохо освещенной ниши. Это не более чем углубление в стене, а он своего рода святой и, подобно высеченному в камне мученику, остается неподвижным, когда оллам присаживается напротив.

Арфистка ничего не говорит. Она ждет.

Наконец из тени доносится его голос:

— Мы полагали, Тристама обольстили с помощью зелья. Мы полагали, он влюбился не по своей воле.

— Любовь не по своей воле — и не любовь вовсе, — отвечает арфистка. — Иначе в чем смысл слова «влюбиться»?

— Твои глаза напоминают нам… — Но что именно, он не сказал. Возможно, забыл. Она могла бы быть одним из тех призрачных образов, которые встречаются на обочинах Электрической авеню, ползут по ним с медлительностью света, проявляясь из далекого прошлого.

Арфистка наклоняется к нему и говорит с непривычной пылкостью:

— Мне сказали, ты знаешь о Танцоре и знал тех, кто искал его.

Он усмехается в сумраке:

— Так я должен стать шаначи? Сказителем историй?

— Возможно, где-то в той истории есть одна песнь, и я хочу найти ее.

— Осторожнее с тем, что ищешь. Думаю, ты поешь слишком много песен. Кажется, ты поешь дольше, чем живешь. Все случилось так давно. Не ожидал, что кто-то это еще помнит.

— Истории множатся. Слухи растекаются, подобно талой воде по горным склонам.

Человек в тени какое-то время размышляет. Он снова смотрит в стакан, но если и хочет выпивки в качестве платы за историю, то не озвучивает свою цену, и арфистка продолжает ждать.

— Я могу лишь поведать так, как рассказывали нам, — говорит человек. — Я могу сплести для тебя историю, но кто знает, какие нити в ней подлинные?

Его пальцы лениво играют со стаканом; затем мужчина отодвигает его в сторону и упирается локтями в стол. Лицо незнакомца, наконец появившееся из затемненной ниши, сморщено, словно его высосали досуха и остались лишь кожа да череп. Вид болезненный, щеки запали. Подбородок изогнулся крючком под обвисшим ртом. Волосы совсем седые, и в некоторых местах на черепе, иссеченном шрамами, они уже не вырастут снова. Взгляд мужчины постоянно направлен в сторону, как будто где-то там таится нечто ужасное.

— Но какая теперь разница? — спрашивает он у призраков и теней. — Они все либо погибли, либо их следы затерялись. Кому навредят воспоминания?

Тени безмолвствуют. Пока.

ГЯНТРЭЙ [5]

ПЕСОК И МЕТАЛЛ

— Все началось на безымянной планете, — говорит человек со шрамами…

…У безымянного солнца, в безымянном районе вдали от Разлома. Дурное начало, ведь чего можно ждать от безымянных мест, кроме неприятностей? Дурное место для поломки, дурное место, чтобы там вообще появляться, — удаленное от торговых путей, на редко используемой обходной тропе Электрической авеню, известной как Паучий проулок. Но это было именно то место, куда занесло ветхий и разваливающийся на ходу бродячий грузолет. Когда терять уже нечего, можно много чего обрести, а тайные тропинки Периферии всегда богаты уловом.

И по меньшей мере одно обстоятельство объединяет подобные медвежьи углы: сюда галактика прибивает всяческий хлам и старье.

Один из таких кусков хлама — независимое торговое судно «Нью-Анджелес», стартовавшее с Уродца и направлявшееся в Йеньйеньское скопление с грузом медикаментов и экзотического продовольствия для тех, кто не мог их производить самостоятельно. Старье же находилось здесь куда дольше. Насколько давно, не знал никто.

Имели место быть оговоренные в контракте сроки доставки, неустойка и эксплуатационная смета. Сюда же корабль попал по причине последней, принесенной в жертву первым. Что-то взорвалось, не важно, что именно, и «Нью-Анджелес» снесло в боковой канал и сублиминальную тину.

…И альфвены действительно не годятся для того, чтобы плестись на ньютоновских скоростях. Всего один резкий рывок сквозь космическую материю, чтобы соскользнуть со взлетной платформы Электрической авеню и не превратиться в выброс Черенкова, еще немного усилий для прохождения системы на параболической скорости — и после такого корабль, конечно, задымил и посыпал искрами. Здесь, у черта на куличках, его не могли остановить ни Космический Транспортный Контроль, ни магнитно-лучевые подушки, так что экстренное торможение заставило «Нью-Анджелес» напрячься до предела. Двойные альфвены орали, словно грешники в аду, пока судно наконец не вышло на спокойную ньютоновскую орбиту.