Танцовщица из Идзу

Эйкити отправился со мной в гостиницу, принадлежавшую, как говорили, бывшему градоправителю. За нами увязался какой-то оборванец, но на полпути отстал. Мы посидели часок в бассейне, потом пообедали свежей рыбой.

Прощаясь с Эйкити, я дал ему маленький бумажный сверточек - там были деньги, совсем немного.

- Купите, пожалуйста, цветов для завтрашней заупокойной службы. Положите их на алтарь, от меня...

Деньги у меня были на исходе, завтра придется ехать в Токио утренним пароходом. Актерам я сказал, что меня ждут дела, и они не слишком уговаривали меня остаться.

Часа через три после обеда я вновь почувствовал голод, поужинал и отправился гулять. Один. Пересек мост, побродил в северной части города, поднялся на гору, местную Фудзияму. Весь порт передо мной лежал как на ладони. Очень живописная картина.

На обратном пути зашел в "Косюя" к актерам. Они как раз ужинали. Ели рис и вареную курицу, выуживая куски прямо из кастрюли.

- Ну, хоть чуточку попробуйте! - начала упрашивать меня сорокалетняя. Хоть капельку! Может, вам неприятно, что женщины ковырялись в кастрюле своими хаси, но вы уж не побрезгуйте. Хоть ради интереса отведайте - будете потом рассказывать, как ужинал и с бродячими актерами...

Она вытащила из корзины пиалу и хаси, велела Юрико их вымыть и подать мне.

Потом все снова стали упрашивать меня задержаться еще на один день завтра ведь заупокойная служба по ребеночку, сорок девятый день исполнится, как он умер, бедненький. Я отказался, ссылаясь на занятость. Тогда сорокалетняя сказала:

- Ну что ж, ничего не поделаешь... Но вы хоть на зимние каникулы приезжайте. Мы ждать будем. Выйдем встречать ваш пароход. Вы уж не откажите в любезности, сообщите, когда будете. Приезжайте обязательно! И не вздумайте в гостинице остановиться, обидите нас... Приезжайте, мы вас встретим.

Чуть позже, когда в комнате остались только Тиоко и Юрико, я пригласил их в кинематограф. Тиоко, бледная и измученная, прижимая руки к животу, сказала:

- Куда уж мне! Я и так еле дышу. Такая трудная была дорога.

Юрико сидела потупившись, вся застывшая, и молчала. Внизу Каору играла с хозяйским ребенком. Увидев меня, бросилась к матери, стала упрашивать, чтобы ее отпустили со мной в кинематограф. Потом подошла ко мне, рассеянная, потускневшая, подала гета. Когда я выходил, она гладила собачку и даже не подняла глаз. Казалось, она лишилась сил. Я не решился заговорить с ней такое у нее было замкнутое, отчужденное лицо.

Пошел в кинематограф один. Чтица при свете крохотной лампочки читала пояснительный текст. Я тут же поднялся и вернулся к себе в гостиницу. Присел на подоконник, стал смотреть на ночной город. Смотрел и смотрел в темноту, поглощавшую тусклые огни редких фонарей. Все время казалось, будто издали доносятся глухие удары барабана. Из глаз хлынули беспричинные слезы.

7.

В семь утра, когда я завтракал, с улицы меня позвал Эйки-ти. На нем было черное хаори с гербами. Наверно, надел лучшую свою одежду в честь моих проводов. Женщины не пришли. Мое сердце сжала тоска.

- Мы хотели проводить вас все вместе, - сказал Эйки-ти, - но вчера очень уж поздно легли. Женщины совсем замучились. Сил у них нет подняться. Просили передать вам свои глубочайшие извинения. А еще просили приезжать зимой. Мы ждать будем.

Утренний ветер дул по-осеннему. Было свежо. По дороге Эйкити купил мне четыре пачки папирос "Сикисима", перси-моны и освежающие пилюли с пряностями, которые назывались "Каору".

- Ведь Каору зовут мою сестру. - Он слегка усмехнулся. - А персимоны пригодятся вам на пароходе. Мандарины совсем не то. Говорят, персимоны помогают от морской болезни.

Я снял мою новенькую кепку, надел ему на голову.

- А это вам на память!

Потом я достал из портфеля помятую форменную фуражку, расправил складки, нахлобучил ее по самые уши.

Мы оба рассмеялись.

Когда мы были уже на пристани, я увидел маленькую фигурку, сжавшуюся в комочек у самого берега. Сердце мое дрогнуло и будто раздалось, словно сама танцовщица влетела в него. Но она осталась неподвижной, пока мы не подошли совсем близко. Тогда она молча мне поклонилась. Такая трогательная, с остатками вчерашней краски в уголках век... Такая важная, как рассерженный ребенок...

Эйкити спросил:

- Остальные тоже придут? Она покачала головой.

- Все еще спят? Каору кивнула.

Пока Эйкити ходил за билетом на пароход и за талонами на катер, я пытался заговорить с Каору. По-всякому пробовал, и так и сяк. Но она молчала, уставившись в одну точку - куда-то вдаль, где канал вливался в море. Молчала и все время кивала. Кивала и кивала, даже не дослушав до конца фразу.

Вдруг я услышал чей-то голос:

- Вот, тетенька, подходящий человек... С этими словами ко мне приблизился мужчина, землекоп по виду.