Танцующая на ветру

Папа ничего не ответил, достал огромный грязнющий платок, больше похожий на тряпку, и долго сморкался. Не могу сказать, что я боюсь инфекций, я почти не болею, но если заболеть, мне приходится очень туго. В прошлом году моя прежняя соседка однажды сильно болела, и через неделю у меня тоже заломило глаза, заболела голова, взметнулась температура. Приходил врач, выписал кучу всего, из списка я смогла купить только дешевый антибиотик – для соседки, она боялась без него не выкарабкаться. Но самое трудное было дойти до аптеки и до магазина. Попросить из девочек было некого, в общежитии еще ни с кем не подружились, обе мои хорошие приятельницы из училища уехали тогда к родителям. Пашу я просить не стала – себе дороже показать Паше, что ты в нем нуждаешься. Виктор Сергеевич всполошился, прибежал, привез сока, апельсинов, с ним тут же стала кокетничать моя соседка, а когда он ушел, она вымотала мне всю душу расспросами и слишком личными вопросами, на которые я вообще никогда не отвечаю. Мы несколько дней болели вместе, и это было крайне неприятно. Так что с тех пор я стараюсь рядом с сильно больными на занятиях не сидеть.

– Ты болен? – спросила я его.

– Болен, дочка, болен… Немного мне осталось…

Я с ужасом взглянула на папу. Он приехал со мной попрощаться? Что-то вспомнил, почувствовал… Что же с ним такое?

– Мне бы сесть… Или лечь…

– Может быть, в больницу, к врачу?

– Врачи отказались от меня…

Когда мы вошли в комнату, Лена лежала на постели, в лифчике и трусах. Окно, как обычно, было наглухо закрыто, в комнате было душно и сильно пахло жареным луком. Мы договаривались готовить только на кухне. Я увидела, что на маленькой плитке, которую кто-то отдал недавно Лене, стоит сковородка с остатками картошки. Плитка у нас нелегально – за ее использование нужно дополнительно платить, потому что она ест электричество. Лена прячет плитку под подушку. Однажды она перепутала провод, включила вместо настольной лампы плитку – шнур свисал сбоку. И легла полистать журнал. Пока плитка разогревалась, мы не могли понять, что за удивительный запах, я вспомнила, как наши мальчики пытались жарить плохо ощипанных голубей… Пожара не было, но воняло в комнате долго и пришлось покупать подушку, вместо старой.

– Ой, Руська… – Лена наткнула на вилку большой кусок картошки. – Представляешь, на кухне негде было приготовить… Будешь картошку? Здрассьте…

Я молча открыла окно и кивнула папе, неловко остановившемуся на пороге:

– Заходи. Вот моя комната.

– Уютненько… – сказал папа. – Добрый всем вечер! А я вот Леночкин папа.

Моя соседка удивленно посмотрела на меня.

– Ну, я ведь тоже Лена, – напомнила я ей. – Просто меня так никто уже не зовет. Все привыкли, что я Руся.

– Не надо так себя называть, дочка, ты же не собака! Что это за имя, нет такого имени! Ты моя маленькая Леночка, я всем людям хорошим рассказываю – вот у меня есть Леночка…

– Которая выросла в детском доме, да? – не удержалась я.

Папа сел на мою кровать, почувствовал, что сетка качается, и стал качаться на ней, как сделал бы любой мальчик. Но папа-то не мальчик! Кровать скрипела, а папа раскачивался и раскачивался. И смеялся. Может, врачи отказались от него из-за слабоумия?

– Тебе получше? – спросила я.

– А, да… То есть нет… – Папа очень тяжело вздохнул. – Какое уж тут получше. Так вот посмеюсь, посмеюсь, да и помру. Да.

Лена, отставившая пустую тарелку и теперь ковырявшая ногти специальной острой палочкой, подняла на него глаза.

– Ты хотел рассказать что-то, – напомнила я, понимая, что совершенно не знаю, как с ним себя вести. Я не понимаю, что такое родной человек. Наверное, то, что я чувствовала сейчас, это и было родственное чувство.

– Да… Леночка… Вот тут такое дело… Жил я жил… Потом все как-то… И вот… А врач говорит… Мне-то как теперь быть! А Валя говорит – иди, делай рентген… Вот… Да, а как же…

Я взяла стул и села напротив своего отца. Слабоумие, подлость, слабость, болезнь, растерянность, проснувшаяся совесть – что из этого сейчас заставляло его говорить так путано и бессвязно, ни о чем?

– Я не понимаю, давай сначала, – сказала наконец я.

Что-то от этого человека есть во мне. Что? Кажется, у меня такие же пальцы… Или нет. Брови, нос… Что? Или что-то внутри, что с первого взгляда и не поймешь…

– Доченька… Вот тут какое дело… А это тебе… – Папа порылся в сумке и достал глиняную игрушку, дунул в нее. – Больше ничего у меня нет. Все мои вещи в этой сумке.

– Ты что, ушел из дома?

– Меня ушли, дочка. – Папа горько вздохнул. – Там в сковородке у вас осталась картошка, можно, я доем? Я два дня ничего не ел.

– Господи… – Я недоверчиво взглянула на папу. – Ну ешь, конечно.

Папа быстро и жадно, прямо руками стал хватать остатки картошки.

– А что с тобой случилось? Тебя выгнали с работы? Из дома? Что?

– Да, дочка. Отовсюду. Все мои вещи здесь. Денег у меня не скоплено. Вот, пришел к тебе, нашел с трудом, ходил, ноги топтал… Все последние деньги на билеты ушли… Ездил в детский дом, а там говорят – нету ее, уехала…

– А что же ты просто мне не позвонил? Узнал бы номер, в детском доме знают мой новый номер.