Танцующая с Ауте

Какое-то время просто дрожу, пытаясь прийти в себя. Как столь прекрасное и столь ужасное могут уживаться в одном? Искрящаяся, полная света и музыки жизнь… и тут же рядом этот первобытный ужас, такой спокойный, такой привычный, такой отвратительный… А я удивлялась, что люди умудрились сохраниться как биологический вид! У бедняжек просто не было выбора. Кажется, я начинаю понимать, что они понимают под словами «воля к жизни». О, Ауте.

Сердито прижимаю уши к черепу, сверкаю острой белизной клыков.

— Не смей, слышишь? Атеист хренов! Не смей делать такое со мной, с собой. Не смей. — Теперь мой голос звучит совсем спокойно и очень решительно.

Он резко выдыхает, почти облегчённо. Похоже, последняя моя вспышка несколько выбила невозмутимого дарая из колеи.

— Кажется, у вас несколько иные представления о том, что происходит с человеком после смерти?

Ага, он произнёс это слово, причём не с отрицанием, а с неким, пусть и чисто познавательным, но всё же позитивным интересом. Прогресс.

— С человеком? А кто вас знает, придурков несчастных. Но вот с эль-ин… Слушай, ты воспринимаешь хоть что-то из того, что я говорю? Коллективный разум, сохранность всей информации… Куда, по-твоему, может исчезнуть личность эль-ин, если она вся внесена в матрицу Эль?

До него начинает доходить.

— Вы… остаётесь? Как часть Эль?

— Как часть Эль, как отражение в генетической памяти потомков, как духи и призраки, как тени Ауте, как… Души сливаются с… кто их знает, с чем они сливаются, но несчастными при этом вовсе не выглядят. А знал бы ты, сколько раз наши мёртвые начинали появляться из Ауте целыми толпами, неся то гибель, то спасение… Наконец, может капитально не повезти, наткнёшься после смерти на какого-нибудь беспринципного некромана, тогда вообще начинается та-акое веселье…

— Похоже, вы только после смерти и начинаете веселиться!

Я несколько озадачена бьющим из него сарказмом. Опять мы говорим на разных языках.

— Угу.

— Тогда скажите мне, моя леди… — в великолепно поставленном голосе отчётливо слышны приторно-вкрадчивые интонации, — почему же, если смерть у вас так… незначительна, почему вы так убиваетесь по своим погибшим?

Он что, действительно не понимает?

— Да потому, что они потеряны для нас, для оставшихся в живых! Смерть прерывает всё — это закон, выстраданный таким количеством крови, что даже мысль о его нарушении кощунственна. Любые прежние отношения с ушедшими запрещены, запрещены категорически. Войди сейчас сюда воскресший Иннеллин, мы бы и не взглянули друг на друга. Он потерян для меня, как и все остальные. Моя дочь где-то существует, в какой-то форме она есть, но мне нет места рядом с ней и никогда не будет. Это… это больно.

О чём он думает? Этот человек похож на темпоральную бомбу замедленного действия — гладкая, холодная поверхность, и никак нельзя узнать, что там внутри и от какого неосторожного слова, от какого бездумного действия эта штука рванёт. Потрясающе. Как я дошла до того, чтобы оказаться в чём мать родила в руках одушевлённой бомбы? Одна из загадок жизни, я полагаю.

Хватка на моих руках становится жёстче. Почему-то мне кажется, что весь этот разговор прошёл совершенно впустую. Дарай как был при своём мнении, так при нём и остался. Тем не менее его слова опять застают меня врасплох.

— Ну, раз уж ты так твёрдо вознамерилась «утончённо наслаждаться оставшимися мгновениями бытия», то я не совсем понимаю, как сюда вписывается решение избегать эмоционального контакта с родственниками. Даже мне видно, что это — изощрённая форма самоистязания. И ты действительно не должна проходить через всё одна.

Сукин сын!!!

Рывком высвобождаюсь, опять оставив на безупречном перламутре кожи длинные царапины. Отворачиваюсь, иду в спальню, резкими, сердитыми движениями одеваюсь. Хорошо, что ткань такая прочная, соизмерять мышечные усилия у меня сейчас нет ни малейшего желания. Аррек наблюдает за мной, прислонившись к дверному проёму.

Гад.

Глава 20

Крылом оттесняю арра в сторону, выхожу на террасу. Не оборачиваясь, сообщаю человеку, что сейчас мы направляемся в Дериул-онн, откуда меня проведут к Хранительнице Эвруору, а он останется под присмотром дражайших родственничков. Спиной ощущаю, что этот план у него восторга не вызывает, но всё-таки у человека хватает благоразумия промолчать. Срываюсь в полёт, несколько взмахов крыльев — и парящий в сиреневых туманах дом остаётся далеко позади.