Танцующий с тенью

– Со мной случилось несчастье: я потерял друга, которого очень ценил. Он был моим единственным водителем. Вообразите себе, первый экипаж, на котором он меня возил, был еще на конской тяге. Он всегда мечтал стать летчиком, и звали его дон Антонио. На прошлой неделе он умер. Я потерял друга, – еще раз сказал незнакомец.

Этот голос, откровенный и звучный, показался Молине странно знакомым.

– Поверьте мне, я очень сожалею, – искренне ответил юноша, и больше сказать ему было нечего.

– Я вам верю. Мне нравится ваш голос, я вам верю. Расскажите мне о себе.

Молина произнес несколько ничего не значащих слов, а потом, сам не зная почему, стал рассказывать о своем квартале, Ла-Боке, и о своей матери. Все это было совершенно не похоже на то, как, по его представлениям, должен был проходить прием на работу. В самой манере его собеседника говорить, в самом звучании его голоса присутствовало что-то, сразу внушавшее доверие. И самое главное, уважение. Юноша рассказывал невидимому собеседнику о верфи Дель-Плата и о том, как внушительно выглядел тот грузовик «Интернэшнл», который он водил; рассказывал о Южном доке и о доме, в котором он появился на свет. Потом он заговорил о танго. Однако не осмелился признаться, что и сам – певец. Он рассказал о «Рояль-Пигаль», но не упомянул про свои сокровенные мечтанья. А еще он сообщил, что до вчерашнего дня работал борцом на ринге, но не решился добавить, что сегодня ночью отказался от своего певческого дебюта в «Арменонвилле».

Не видя друг друга в лицо, эти двое вскоре уже разговаривали как два старинных друга; голос из-за спинки кресла, голос, уже успевший сделаться привычным и родным для Молины, говорил о тех самых вещах, о тех самых местах, которыми была полна его душа. Неожиданно это голос произнес уже совсем доверительно:

– Послушайте, приятель, на самом деле мне нужен не просто шофер – мне нужен человек, который будет мне верен.

Хуан Молина закрыл лицо руками и дрогнувшим от волнения голосом объявил о своей верности.

– Да, – сказал он, – да, учитель. Как могу я не быть верным тому, кто сделал меня таким, каков я есть, – вот что сказал Молина, и ему было вовсе не нужно видеть лицо собеседника, чтобы узнать обладателя голоса, в котором соединились все голоса, рожденные под высокими небесами этого города.

Если бы застенчивость и волнение тому не помешали, Хуан Молина спел бы песню, которая так и рвалась у него из груди, но комок в горле мешает ему произнести эти слова:

Немоту мою простите —
в горле вырос снежный ком,
не владею языком,
будто разум с сердцем в ссоре,
вы – единственный учитель,
беспредельный, словно море,
лучезарный, как рассвет.
В этом тихом поклоненье
лести и притворства нет,
воспеваю вас молчаньем.
Если выгляжу печальным,
если слезы вдруг пролью,
значит, слезы – тоже пенье,
я не плачу – я пою.
Я молчу, не осудите
за растерянность мою,
это не от непочтенья —
просто горечь всех событий,
доставлявших мне мученья,
растворяется в слезах;
так и мой напев безмолвный
просится наружу выйти —
так бушуют в день разлива
на реке широкой волны.
Как могу я быть спокоен?
В сердце, что молчит досель,
вы один прочесть могли бы:
если я отца достоин,
то зовут его Гардель.

Тогда Гардель поднялся с кресла и, увидев, что этот двадцатилетний великан плачет, как ребенок, просто сказал:

– Это того не стоит.

Он вытащил из кармана связку ключей и кинул ее Молине; юноша поймал ее на лету.

– Эта скотинка уже не молода, «грэм-пейдж» двадцатого года, однако все еще на ходу. Отличная машина! – И закончил разговор: – Проверьте воду и масло, сегодня вечером мы отправляемся в Санта-Фе.

7