Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

С души воротит, когда слышу эти настырные требования. Куда приятней деликатная просьба, да, сначала место! и дай лапу! а потом уже и печеньице.

Хомяк, золотистый хомячок в нашей книге, всё-таки умер. Ни днем, ни ночью, ни во сне, а в своей зимней спячке. Более мирной кончины и не придумаешь. Едва ли ему нужно было взять хоть какой-то барьер, перед тем как он воспарил над бездной. Более кроткой смерти, думаю, и быть не может.

В обед ненадолго иду на кладбище. Этой осенью я там еще не был. Гораздо холоднее, чем я думал. Термометр на домике могильщиков показывает ноль градусов. Слабый ветер, воздух сизый и влажный. Мне не везет: своими хрипло воющими машинками они как раз сдувают с могил палые листья. Это отравляет мою прогулку, ведь я пришел сюда именно ради листьев, и из-за тарахтящего визга не могу проникнуть в мир этого неизъяснимого сна под могильными плитами. К счастью, отыскиваю на кладбище место, где еще осталась часть нетронутой осени. Большинство могил анонимны – силуэты, под слоем напáдавших листьев.

На новой уродливой колонне красного мрамора читаю:

Яаап, почему?
коротко ли
долго ли ждать
но я приду

Смолк натужный гул листодуев. Перерыв на обед. Смотрю на несколько прекрасных деревьев у трогательного надгробия четы Радзивилл. Скульптор изобразил обоих такими, какими их можно было увидеть в тот вечер 1937 года в освещенной люстрой гостиной: ее, штопающую носки; его, с трубкой, читающего газету. И нигде никакой войны.

Сижу в палате у ван Рита, снаружи вдруг налетает настоящий шквал с градом. Два голубя жадно склевывают белые крупинки на подоконнике. «Манна небесная», – говорит он.

Ван Рит оставался на выходные в большой квартире своего друга, процветающего художника. И постоянно тихо жаловался на затруднения, из-за которых один жить не может.

Реакция его друга, с широким жестом в сторону своей мастерской: «Всё, что тебе нужно, мальчик мой, это Искусство!»

На взгляд ван Рита, пошлое замечание. Как если бы тонущему кричали с берега: «Всё, что тебе нужно, парень, это твердая почва под ногами!»

Он рассказывает, что раньше у них в доме была служанка, которая для него, мальчика, собиравшего сигарные банты, отправлялась в город искать их на ступенях Большого Клуба[223] – по ним входили и выходили знатные господа. И чаще всего возвращалась не с пустыми руками.

Он разглядывал то, что люди развешивали на стенах над своими кроватями: фотографии внуков, свадебные фотографии (соль на раны – в сравнении с тем, что на самих кроватях) или убийственное изречение, подходящее к нашим проблемам. Нередко такое изречение кем-то аккуратно вышито и помещено в рамку под стекло. Часто попадается на глаза: Никому не дают программку концерта жизни.

Ван Рит поясняет мне смысл этого изречения: «Обычно имеется в виду, что на земле, если мечтаешь о велосипеде, тебе неизменно суют в руку половник. Такая уж у нас планета».

Другой вариант: Сделай мир лучше, начни с себя. Что натолкнуло Мике на такие вариации в ее кабинете: Ублажай мир, начни с себя; рядом Кто знает себя, не прощает никому и Жизнь может быть песней, maar het refrein is Hein[224].

Над кроватями нередко встречаются сентенции и такого типа: Друг, входящий сюда, не торопится никогда, опаздывает – всегда. Ван Рит указывает мне еще на одно изречение, над кроватью мефроу Тен Кате, той, с которой пытались считать[225]. Его выжгли на дереве: Alle Pilze kann man essen, aber manche nur einmal [Все грибы можно есть, но некоторые только один раз].

Над его кроватью висит удивительная по качеству старая фотография. На ней вид из детской в квартире, где он жил со своими родителями. В обрамлении небольшого окна мансарды видно залитое солнцем море верхушек деревьев. «Ребенком я фантазировал, что наш дом – это огромный ковчег, который буря гонит по водам, и это первое окно, которое Ной открыл через 150 ужасающих дней. Через окно влетел голубь с зеленой оливковой веткой в клюве – знак того, что вода отступила».

О концерте жизни

Менеер Адема умер в возрасте 78 лет, в глубокой деменции. От главного регионального инспектора по охране растений осталась какая-то сморщенная мартышка. Недели три назад к нему еще раз приходила его жена, ей пришлось добираться с другого конца города на трех автобусах и еще довольно много пройти пешком.