Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Я уже и раньше испытывал некоторое беспокойство, глядя на его книжную полку, где, помимо Иды Герхардт[77] и беллетристики последних десяти лет, стояла книжонка этого Муди[78], где говорится, что при наркозе и в околосмертном состоянии человек выходит из своего тела, устремляясь в темный туннель, в конце которого ему подает знак некто, похожий на ангела. Одна из тех сомнительных книжек, полных приправленных астрологией текстов, иллюстрируемых видениями и поразительно напоминающих снабженные картинками католические молитвы пятидесятых годов. Поскольку я понимал, что в свое последнее пристанище он взял с собой только те книги, которые для него действительно дороги, присутствие здесь этой книжки меня особенно покоробило.

А теперь еще и письмо, которое, как бы то ни было, для него – серьезное обстоятельство. Не знаю, что я должен делать с таким мерцающим желанием смерти. Меня это раздражает. Хочет ли он теперь умереть или нет? И если он опять начнет свое «А что, если нам?..».

Меня осеняет идея:

– Знаете, что мы сделаем? Мы спросим Хендрика Терборха, нашего священника. Согласны?

Он плачет, печатает: «да», – и, прощаясь, я беру его влажную дрожащую руку.

Хендрик тотчас же приходит к нему. Разговор он начинает с вопроса:

– Вы верите в Бога? – И они быстро приходят к решению, о котором я, естественно, и мечтать не мог:

– Давайте вместе помолимся и спросим Господа, что вам следует делать.

Нынешняя религия выше моего разумения. Представьте себе, что кто-то говорит на полном серьезе: «Сегодня вечером я задержусь – сначала мне нужно принести жертву Зевсу». Что вы на это скажете? Но строки Гомера всегда прекрасны: «Бог сребролукий, внемли мне: о ты, что, хранящий, обходишь Хризу, священную Киллу и мощно царишь в Тенедосе… Слезы мои отомсти аргивянам стрелами твоими!»[79] И язва поражает лагерь греков: Аполлоновы черные стрелы. Безумно красиво и безумно давно, но попробуйте представить себе, что сегодня кто-нибудь в это верит!

То, во что люди некогда верили, мы рассматриваем ретроспективно, как картины, развешанные ими на стенах. Но былой образ мира не висел тогда на стене подобно картине. Мир прошлого и был в прошлом миром.

Возьмем фрагмент из Плутарха, где описывается эпизод битвы при Платеях (479 до Р. Х.). В этом последнем сражении греко-персидской войны Павсаний был предводителем греков. Перед наступлением принес он жертвы богам, «а так как предзнаменования были неблагоприятны, приказал спартанцам положить щиты к ногам, не трогаться с места и ждать его знака, не оказывая пока неприятелю ни малейшего сопротивления, а сам продолжал приносить жертвы. Меж тем вражеские всадники рванулись вперед; стрелы их уже достигали цели, среди спартанцев были убитые и раненые. Стрела сразила и Калликрата, как рассказывают, самого красивого и самого высокого из греков, и, умирая, он промолвил; „Не смерть меня печалит (для того я и ушел из дома, чтобы отдать жизнь за Грецию), но горько умереть, ни разу не переведавшись с врагами“. Тягостное то было зрелище, и поразительна выдержка воинов: никто не старался защититься от наступающего противника, но, получая рану за раной и падая в строю, они терпеливо ждали доброго знака от бога и своего полководца»[80].

Так продолжалось некоторое время, и, когда первые воины пали, прорицатель закалывал одно жертвенное животное за другим, с отчаянием «перелистывая» внутренности животных в поисках знака, который сулил бы надежду; знака в виде особого расположения внутренностей или необычного числа печеночных складок, что должно было свидетельствовать об одобрении богов и могло предвещать хороший исход битвы для спартанцев.

Нет, это вовсе не та картина, которую можно было бы повесить на стену. Но если мне не понять, что печень овцы может сообщать нечто важное, мне так же не понять, каким образом ван де Берг может спросить Бога, хорошо ли будет ему свести счеты с жизнью.

Такие вещи я воспринимаю слишком буквально и не прочь был бы получить информацию насчет адреса Бога. Я бы заглянул к Нему, чтобы вслед за ван де Бергом обсудить с Ним кое-какие вопросы. Спрашивать об адресе Бога, конечно, бессмысленно, и эта идея вполне в духе моей нерелигиозности, которую, с точки зрения Яаарсмы, можно сравнить с чем-то вроде немузыкальности.

– Не бойся, – утешает меня Яаарсма, – могила всё равно никуда не уйдет.

– Речь не о могиле, – говорю я, – речь о том, чтобы понять людей, которые рассчитывают через нее перепрыгнуть.

Назавтра мефроу ван де Берг заводит разговор о письме Маартена. В ее глазах это низость:

– Как если бы человек спотыкался и за это ему отрубили бы ногу. Шарль так упорствует в том, что больше не хочет жить, и вот нá тебе, приходит это письмо. И, как назло, от Маартена, вечно он тут как тут…

Она рассказывает, что на свадьбах и праздниках, будучи навеселе, он постоянно приставал к ней, о чем она никогда мужу не говорила, потому что смотрела на это сквозь пальцы и не хотела ронять образ Маартена в глазах его брата.