Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Менеер Барендс скончался. Семья дала знать Мике, чтобы она распорядилась его одеждой. Она тут же подумала обо мне, потому что у Барендса были сорочки традиционного фасона без воротника, довоенного типа, из ткани в полоску. Я вхожу в его палату, где лежит стопка одежды, и начинаю ее разбирать. Время от времени я поднимаю перед собой сорочку, чтобы как следует ее рассмотреть, как бывает при распродаже. Я уже был занят этим какое-то время, как вдруг меня поразила наступившая тишина, и я глянул вокруг. На меня с ужасом смотрели с каждой из четырех коек. В глазах людей читалось: врач называется, а сам крадет одежду умершего!

Я даже не попытался что-либо объяснить. До смерти пристыженный, я стремглав выскочил из палаты. Пусть Мике сама отложит мне пару сорочек.

Майские дни

Сегодня утром мне предстоит осмотр менеера Де Зееюва. Сочувственно, но и со смехом кивает он на свое мужское достоинство: «Да-а, не много от него осталось, а? Пригоршня сморщенной кожи, и всё тут. Раньше мог этой штукой стекло выбить, а сейчас разве что протереть».

В редакции нашей больничной газеты возникла идея напечатать в майском номере рассказы людей о том, что им принес день 5 мая 1945 года[132]. Идея всем показалась занятной, и мы рассчитывали услышать о шведском белом хлебе, сумасбродной поездке на краденом немецком автомобиле, незабываемом деревенском празднике, последней ночи оккупации, проведенной с плачущим немцем, или первой ночи освобождения – так, пожалуй, получше – со смеющимся американцем.

Ну и поскольку я был у Де Зееюва, то я и спросил его, каким был для него день 5 мая 1945 года.

– Насколько серьезно вы относитесь к врачебной тайне, доктор?

– Не вижу связи, но вполне серьезно, я полагаю.

– Тогда под строжайшим секретом я расскажу вам, где я был 5 мая.

– Честным словом обещаю, – говорю я, по-скаутски.

– 5 мая 1945 года я целый день ревел и дрожал от страха. Я сидел под грудой коробок, старой одежды и чемоданов в подвале моей подруги на Мортирстраат. Она привела меня туда накануне вечером, чтобы дать мне убежище. Мы были настроены пронемецки и боялись расправы. Да, вас это удивляет?

– Откровенно говоря, да. Ну и что было дальше?

Он рассказывает, что через три дня его наконец всё же нашли в этом подвале.

– Ясно, что предали. Хотя для вас это, может быть, и не то слово. Нет, пусть, – защищается он, увидев, что я хочу его перебить. – Для вас всё это история.

Он был арестован канадцами. По дороге в тюрьму произошла безобразная сцена. Его узнали, собралась небольшая толпа. Люди окружили его и солдат. Раздавались крики, что его нужно расстрелять. Один из канадцев схватил самого заметного крикуна и дал ему свой пистолет со словами: «Okay. You shoot him» [«О’кей. Застрели его»].

Де Зееюв обезумел от страха. «Парень обкакался, как и я. Он к пистолету даже не прикоснулся». Они сразу рассыпались. «Так что я хорошо отделался. Но это был худший момент в моей жизни. Сознавать, что другой человек может тебя пришибить, как муху. До сих пор стыдно, как вспомню о том моем страхе. Я даже Агнес никогда не рассказывал об этом, до того как в 1963 году он вдруг снова вернулся, когда я увидел по телевизору Ли Харви Освальда: как этот бедняга пытался руками защититься от пуль Джека Руби[133]».

Де Зееюв был приговорен к семи годам тюрьмы. После всяческих злоключений в голландских лагерях он в конце концов оказался на своего рода принудительных работах в провинции Дренте[134]. В 1951 году его освободили, и в возрасте 46 лет он оказался на улице, без дома, без денег; жена и дочь его покинули. И снова он пришел к Агнес, подруге, прятавшей его 5 мая 1945 года. После войны ни в одной организации он больше не состоял, хоть бы и в объединении смотрителей детских площадок.

Вторая мировая война для моего поколения – как ужасное несчастье, на которое мы опоздали. То есть именно тогда, когда мы оказываемся на месте несчастья, машина «скорой помощи» уже уезжает оттуда. Одна дверь еще открыта, но рука неуверенно нащупывает ручку, и дверь захлопывается. Чтобы получить информацию о произошедшем, мы вынуждены полагаться на бессвязные рассказы зевак. Де Зееюв рассказывает байку об оркестре, словно нацизм был чем-то вроде деревенских фанфар, празднества которых в конце несколько вышли из рамок.

О поведении населения до нас доходят вообще крайне односторонние сообщения. У нас дома сцена с тетей Крис была своего рода эмблемой: у одного грабившего немецкого солдата она выхватила из рук велосипед. История, из которой среди прочего должно было следовать, что нидерландское население не запугаешь и люди не позволят, чтобы какой-то обормот из Германии отнял у них велосипед.

В школе мы смотрели на Германию сквозь газовые камеры. Где-то за невообразимой горой убитых евреев жили немцы. И еще в прошлом году, когда я сказал, что мы поедем в отпуск в Германию, каждый удивлялся: «В Германию?» Словно они хотели спросить: «В Дахау?»