Танцы со смертью. Жить и умирать в доме милосердия

Карел Ньиуланд рассказывает о докторе Твинте из больницы Хёйзе Йоханнес, здесь, в городе, и одном пациенте 89 лет, у которого умерла жена. Через неделю после похорон он просит Твинта об эвтаназии. Твинт отказывает. Он опять просит. Нет. Снова просит. И снова нет. И вот однажды утром человек выбрасывается из окна десятого этажа. При падении он пробивает на первом этаже маркизу от солнца и разбивается насмерть. На первом этаже находится кабинет Твинта, и всё утро он видит, сидя за своим письменным столом, как хлопает на ветру разорванная маркиза. Твинт звонит портье, обслуживающему маркизы, чтобы тот закрыл ее. Но она закрывается с перекосом, потому что падение тела повредило механику.

На следующий день Твинт видит, что маркизу так и не отремонтировали. Он тут же уходит домой, сообщает, что заболел, и никогда больше не возвращается к медицине. Он переквалифицируется и теперь работает библиотекарем в Институте социальной истории.

Так, разговаривая о том о сём, мы с Карелом прохаживаемся по коридорам.

– Одним из захватывающих аспектов медицины является то, что наша профессия учит различать вопросы жизни и вопросы науки, – говорю я.

– Хм, – откликается Карел.

– Подобное назидание потому очевидно, что большинство врачей принимают чисто научную проблему: «Это что – параллельный пипоз?»[142] за вопрос жизни.

– Хм. Хм.

– Думаю, что здесь главный источник врачебного высокомерия, – продолжаю я. – Пожалуй, на душе становится легче из-за того, что пресловутый апломб нашей профессии основан на недоразумении? Разумеется, у этого недоразумения большая история. Ведь греки были первыми, кто развел в разные стороны Дух и Материю, разделив тем самым вопросы жизни и вопросы науки. Лучше всего здесь подходит старомодное определение: греки были первыми, кто отделил Богопознание от Природоведения. Всё, что до шестого века было сказано о… да ты меня слушаешь?

– Хм?

– Может, ты перестанешь наконец понимающе хмыкать, в то время как я вожу тебя от одной бездны к другой?

– Но я же выражаю согласие.

– С чем именно?

– Ну, с медицинским апломбом и с тем, что греки были настолько умны, что не делали из всего этого вопроса о жизни.

Мефроу ван Схевенинген за последние несколько недель уменьшалась прямо на глазах. И речь ее ссохлась до клокочущего бормотания, из которого я давно уже ничего не в состоянии разобрать. Ей оставался шажок до смерти. Нужно было всего только переступить через порог, и всё же прошло несколько часов, пока кто-то заметил, что она мертва.

– Умерла наконец, – с облегчением говорит мефроу Линдебоом, ее соседка по койке.

Двойное имя как плацебо

Мне приснилось, что Беккетт[143] за год до своей смерти поступил в нашу больницу с диагнозом хроническое воспаление дыхательных путей («me, the respiratory type?»[144]). Он лежит в моем отделении. Всевозможные дыхательные лоскутья из его произведений мелькают у меня в голове («I would not put it past me to pant on to the Transfiguration»[145]). Лишь спустя несколько месяцев набрался я мужества сказать ему, что знаю, кто он («my last gasps are not what they might be, the bellows won’t go down, the air is choking me»[146]). Для него это мало что значит. Но я не останавливаюсь и говорю, что знаю его творчество и высоко ценю его, – «Неправильное выражение», – шипит кто-то, – безумно его почитаю, – «Полная чушь», опять слышу шипение, – от души ему благодарен. «Так лучше?» – спрашиваю я, оглядываясь через плечо. Наконец его лицо поворачивается ко мне, и он долго смотрит на меня своими сверкающими, пронизывающими глазами. Меня поражает, до какой степени все его сочинения написаны на этом изборожденном морщинами прекрасном лице. Потом он откидывается на подушки, и взгляд его снова устремляется в сторону. Вижу, что я ему ужасно наскучил своим поклонением, мне становится стыдно, и я передаю отделение коллеге, который вызывает у меня всё большее раздражение, потому что я совсем не одобряю его контакты с Беккеттом.

Смертные, какие мы есть, мы, конечно же, все – евреи, обреченные быть уничтоженными. Уничтожение часто предваряют многолетние пытки в домах престарелых или в таких больницах, как наша, где время медленно отрывает нам ножки и крылышки, как дитя пойманной мухе.

На самом деле у меня препаскудное настроение. Целый день не могу проглотить комок в горле. Не знаю, то ли тошнота, то ли всхлипы.

У Карела, по его словам, такого настроения не бывает. К тому же он вообще не слыхал о Беккетте. Я как раз хочу подробнее остановиться на этом, но звонит Петер, сын мефроу Понятовски. Он не согласен с тем, как я поступаю с его матерью. Как раз на этой неделе она спросила меня, не смогу ли я помочь ей в последний момент, и я сказал, что смогу. Я подробно ей рассказал, как именно мы это сделаем: никакой инъекции, как она и хотела, но питье, которое она сама выпьет, – лучше всего в присутствии семьи или друзей, мы всё обсудим.