Тарантелла

Но вот тебе и кажущиеся невнимательными глаза сонной рыбы: в тот короткий миг, когда гостиничная дверь приоткрылась, когда ты быстро вошла и тут же закрыла её за собой, успеть заметить номер машины! И оценив размеры рюкзачка прикинуть его вместительные возможности.

Или он до этого уже подглядывал в дверную щель за тем, как ты делаешь круг по площади, а потом откровенно потягиваешься и массируешь свой натруженный круп… Но тогда, что ещё он успел заметить, и развесив слюни — какие возможности оценить и прикинуть, а?

ТРЕТЬЯ ПОЗИЦИЯ

Только на лестнице она поняла, что и за ночь её тело не вернуло наработанную годами форму. Что нормальное ощущение текучести его движений, которым измеряется равновесие прихода и расхода энергии, восстановилось не вполне. Будто прихода стало больше, чем расхода, как это происходит с загоняемым под мощным напором в кружку пивом, когда избыток принимает неустойчивые формы пенных пузырей, лопающихся всегда внезапно и в непредсказуемом порядке. Так и избыток прихода энергии в её тело обращался в сбой почти всякого его выработанного жеста, либо прерванного немотивированным вздрагиванием мышцы, либо чрезмерно ею усиленного. И жест превращался в преувеличенную пародию на себя. В любой ему угодный, а для неё всегда неожиданный миг. Впрочем, ничего в этом удивительного, такой была задана ночь.

Равновесие внутренних весов, со вчерашнего дня — качелей, тоже не совсем устроилось, оставалось по-прежнему шатким. Внешние обстоятельства способствовали этому, как могли. Например, перила лестницы были все в заусеницах. Спускаясь, она не решилась положить на них ладонь. А ступеньки, казалось, проминались и покачивались под ногами. Правда, боль в поясничных мышцах уже не приковывала к себе всё внимание, но вовсе не потому, что она исчезла, как ожидалось. Просто теперь она, и вместе с нею — внимание, не концентрировалась там, а как бы разделилась, и части её переместились в другие области, будто боль дала метастазы. Каждая ступенька лестницы отзывалась эхом в этих областях: в обеих трапециевидных мышцах, и особенно явно — в бедренных суставах.

Она прибегла к более действенным мерам, перевесила сумочку на левое плечо и постаралась преобразить — в воображении — ступеньки в наклонную плоскость, чтобы ступать по ней без толчков, плавно. Чтобы одно движение, пусть насильно, но всё же перетекало в другое. Это мало что дало. Принятые меры не уменьшили болей, но может быть они, по меньшей мере, помогут ей скрыть своё состояние от padrone? Да что же это, раздражённо выговорила она себе вслух, как автор своему творению, только тихонько, уж не заболела ли ты и в самом деле, корова.

Между тем, и нынешние её старания были чрезмерны, затрат намного больше, чем требовалось для достижения столь малого результата. Если вообще тут требовались какие-нибудь затраты. Да, хозяин уже сидел за конторкой, или не двигался с места со вчерашнего, но глаза его были закрыты, так что видеть её он не мог вообще. Всё та же книжка лежала перед ним, раскрытая, может быть, на том же месте. Наверное, он так и проспал над нею всю ночь. Его магнитофон, конечно же, выключился сам, прокрутив плёнку до конца. А он и сейчас спит, и все попытки надуть его совершенно излишни, просто не нужны.

Она положила сумочку на стойку намеренно решительно, чтобы наиболее неприятным образом выудить хозяина из сладких сновидений. И это движение получилось резче, чем ей хотелось. Как если бы изящную кобылку вдруг, на середине закруглённого па, поразил куриный тик: сумочка стукнула несоразмерно намерению громко. Пришлось тут же, досадуя на свою неловкость, упрекнуть себя в неосторожности. И в опасной забывчивости: кому, как не ей самой, помнить, что размеры сумочки и её вес не вполне соответствуют друг другу.

— Доброе утро, — сказала она поспешно, слишком поспешно, и тут превысив меру.

— Взаимно, — ответил спящий Аргус, ещё не совсем очнувшись. Глаза его едва успели открыться, а уже уставились на её сумочку. — Как спалось… младенцу?

Ого, какой прогресс, такие перемены в образе — и всего за одну ночь! Значит, тебе давеча удалось здорово раскачать его, девочка. Его холопская фамильярность за ночь стремительно выросла, и вот, как водится, превратилась в хамство. В этом есть и ещё одна хорошая сторона: значит, вчера ты не ошиблась, отложив дело до утра. За ночь ты перестала быть совсем ему чужой, стала отчасти своей — его клиенткой, короче, с ним уже можно работать, не опасаясь стопроцентного отпора. Приблизившись, он даёт тебе возможность немедленно начать успешную разведку, а может быть и — сразу атаку, поскольку сам указал удобные для атаки места в своей уже не глухой обороне. Значит, нужно приветствовать такие преобразования, и даже способствовать им. В конце концов, хамство — качество исключительно человеческое, оно и идёт человеку больше, чем мёртвый сон тухлой рыбы, особенно если он сильного пола человек.

А как же иначе, усмехнулась она, какие же, по-ихнему, могут быть ещё челoвеки?