Тарантелла

Таким образом, первая же её попытка сопротивляться насилию извне была подавлена играючи. Выполнить всего одним мигом раньше принятое решение, касающееся резких движений, такое пустячное, и на то у неё не оказалось власти. Собственной её власти хватило лишь на то, чтобы оставить на покрытой глиняной пылью крыше машины след взмокшей пятерни, по слухам, на восемьдесят процентов состоящей из жидкости. Которая и выдавливалась с той же хозяйской уверенностью, с какой она сама ночью выдавила молочное содержимое из пустякового пузырька на губе.

Данный извне урок был унизителен. И потому — вспыхнувшее в ней раздражение так внезапно, что сдержать его она не успела: внутренние качели сорвались с места и вмиг набрали предельную скорость, опасно увеличив размах. Рассерженная, она протестующе и с вызовом глянула в небо, источник жара и давления, и, может быть, мощи, раскачивающей против её воли качели. Она гордо подняла голову — и тут же была вынуждена опустить её: давящая боль в глазных яблоках стала невыносимой. И это было второе её унижение, удвоенное. Ещё бы, она терпеть не могла поражений, а тут в один миг — сразу два. Она и увидеть-то ничего не успела, разве что заметить, что купола у церкви действительно нет. Во всяком случае, его и днём не видно.

Примитивный архитрав без намёка на фриз, придавленная небом к колоннам балка, как череп со снесенной макушкой. Или купол просто не может быть виден с этой позиции, вообще с площади, или его затянули, как и всё небо, эти облака… высокий туман, согласно поправке знатока. Точно так же, как ночью его затягивал мрак. Тогда понятно, почему и днём его не увидеть, как и солнца, как ночью — луны: сияние выливается на площадь не из одного источника, а отовсюду. Будто у всего один и тот же источник. Можно ослепнуть, глянув в любую точку неба. Но не от света — от мощного нажима, подобного удару в открытые глаза двумя выпрямленными пальцами. Этим унизительным ударом, частью общего на неё давления, её принудили опустить голову и даже попятиться, как пятится огретая хлыстом по морде лошадь. Тебя укрощают, как кобылу. Гонят кнутом, как корову. Что ж, приходится снова признать, что Садист Энциклопедии опять сказал правду. Она вынула из сумочки и надела солнечные очки.

Теперь можно увидеть, хотя бы, что горчичный камень площади покрыт зеленоватым налётом. Пф-ф… может быть, новшество следует приписать светофильтрам. Сцена, в общем, та же. Только декорации второго, дневного действия ещё проще, чем первого, ночного: чёрный корпус ночи расколот и смыт, унесен по переулкам и аллее утренним отливом. На месте крушения ночной шхуны, на раскалённых камнях осталась одна только голая искорёженная палуба. Платаны тоже серые, обшарпанные, будто унося обломки шхуны — отлив с размаху зашибал ими стволы. Чего ты себе тогда навоображала, милая моя? Когда так ясно, что такая аллея и не должна упираться в море, а только в раскалённые скалы в безводной пустыне, если она вообще есть, эта аллея. Если действительно за этими первыми двумя деревьями, в том тёмном за ними тумане, есть и другие, и эти два дерева не простое обрамление сцены, ложный из неё пролом в фальшивый зал, в пустоту. Что ж, в единой композиции одно должно хорошо соответствовать другому — этот городишко, сделанный из туфа, и безводные известняковые скалы с осыпями на их скулах, сквозь которые пробивается пыльная щетина: жёсткая, как проволока, трава. Безжизненная пустыня, если не считать жизнью населяющих её гадюк и пауков. И, простодушная моя, ты видела вчера эти скалы и эту жизнь вокруг мумифицированной долины собственными глазами, подъезжая к Сан Фуриа.

Роскошный отлив ночи не пощадил ни воображаемого моря, ни реальных деревьев и домов, преобразив их в полуразвалины, ни покосившиеся фонари. Все эти детали декораций, разными голосами кричащие об одном, о безнадёжной и подлой нищете. Роскошь нищеты, определила она, жалкий удел. И поучительный: при всех твоих тягостях, дорогая, тебе везёт, тут ты только в гостях… И это всё, снова её ассоциации прервались, ни шагу дальше. Экзерсис второй, позиция по счёту также, вроде, не первая. А по сути почти тождественное её повторение, если эта суть — ничуть не изменившиеся, разве что ещё упростившиеся ощущения. Простоту эту нисколько не усложняет новая деталь в пейзаже: удаляющаяся в платановую аллею, в тёмное ничто, как паук во тьму скальной трещины, сутулая спина одинокого прохожего в чёрной кепке. Театр действия, называется… а где оно, это действие, вот это томительное удаление единственного его участника оно и есть? Тогда лучше бы и его не было, а иллюзия объяснилась бы применением ловкого приёма, использованием некачественных светофильтров, таким безнадёжным горбом согнута эта спина.