Тарантелла

— Э, причём тут сатана, — вставил цирюльник так, будто всё это время говорил один лишь padre, а сказанное ею было лишь мычанием бессловесной твари. — Любая баба, особенно когда в возраст войдёт, и есть вельзевул. Так повелось ещё от Адамовой жены, не сочтите за плоский намёк. Всё дело в постыдных и вынужденно замаскированных низких инстинктах, которым женщины подвержены больше мужчин, потому что других жизненных стимулов у них нет, как бы они ни притворялись. От такого притворства мы и избавили наших женщин при помощи кропотливо нажитых традиций и обычаев. К сожалению, не от самих инстинктов, это невозможно: они даны навечно от сотворения. Но теперь наши женщины стыдятся их, вместо того, чтобы цинично эксплуатировать. И церковь тут абсолютно не причём, потому что картина не ограничивается человеческим обществом. Такие инстинкты даны всякой твари, в том числе и не имеющей никаких церквей. И не только неоформившимся лярвам, а и вполне развившимся, взрослым особям. Вон, например, у пауков, если уж вы к ним имеете особую симпатию, самка инстинктивно пожирает самца, высасывает из него кровь. А если её безудержный инстинкт ограничить нашей традицией — глядишь, и не сожрёт, устыдится. Такая обязанность и наложена на мужчину после того, как по вине самки его изгнали из рая. Собственно, и его вина тут была: надо было самому сообразить раньше, что такое инстинкт самки. Это тот же инстинкт, следуя которому и вы собираетесь выдавить мужчину со Святейшего Престола, говоря естественным языком — заглотать, сожрать. Виноват, синьора, это я имею в виду, что и вы самка. То есть, как первая самка — так и последняя, допустим, это вы, движимы постоянным желанием сожрать самого своего Творца. После того, конечно, как вы соблазните и совокупитесь с ним. И, между прочим, сожрёте, не подавитесь. Как не подавились и его яблоком: посмотрите на себя, у вас-то кадыка нет. Я не обвиняю никого и ни в чём, вам нечего на меня обижаться. Я только стараюсь прямо смотреть на жизнь, брать её такой, какая она есть, потому что она божественного происхождения и грешно искажать её измышлениями. И я ничего не измышляю, и женщину такой не я придумал, спросите у падре, он возражать не станет: уже в Библии ясно показано, что женщина — существо вторичное. Да можете и не спрашивать, вы ведь сами на это указали.

— Вторичное! Скажите уж прямо, естественным вашим языком: низменное! выкрикнула теперь она. От собственного крика её резко затошнило и всё закачалось перед глазами, как на ухнувших вниз качелях. Хоть она больше и не оглядывалась, всё продолжало качаться само, по заданному полукружию, как и вся эта чудовищно безысходная беседа, упорно тычущаяся в тупики — то влево, то вправо — куда сама же себя намеренно заводила. Насильно сглатывая тошноту, она всё же принудила свой язык закончить фразу:

— Тогда и ваша любимая мадонна тоже. Взять даже ваши нелепые картинки, на них разве не женщина? Да, женщина, самка! И ровно из той же глины, что и все другие, включая меня. Если вы нас всех втаптываете в грязь и называете суками, то вместе с нами и её.

— Ну, не с вами об этом говорить… — без церемоний оборвал её священник. — Кажется, это вы нам тут напоминали о преображении плоти? Так вот, не всякому оно удаётся… даётся в повседневной жизни. Подавляющему большинству только в судный день. Непонятно, на что надеетесь вы? Хотя, разумеется, суд может состояться в любой день, хоть и сегодня, прямо тут и сейчас. На вашем месте я бы поторопился повидать родителей.

И верно, чего церемониться, если ясно, что это последние её слова, последние усилия. Ещё миг — и она сама покончит с этой пыткой: виновато повернётся и постыдно уберётся вон. Потому что она действительно сама в этом виновата, это была её грубая работа. Все правила такой работы она нарушила, одно за другим. Ей не удалось вести разговор по нужному руслу, такая простая задача! Он выскальзывал из рук, как размякший скользкий обмылок. Лицо её пылало, от стыда или гнева — не разобраться. Может быть, его поджигали проникающие сквозь зонтик тяжёлые зелёные лучи. Под их спудом голова сама склонялась всё ниже и ниже, как если бы она действительно устыдилась своей вины.

Зелёные круги плавали перед глазами, тошнота перехватывала горло, зелёные её пальцы проникали и внутрь гортани, вызывая рвотные позывы. Она, если совсем честно, едва держалась на ногах. Неужели и у неё такое же зелёное лицо, как у этих упырей напротив, с таким наслаждением сосущих её кровь? Ей оставалoсь только одно: отступление, но она очень хотела проделать его, сохранив хотя бы остатки достоинства. Ей просто необходимо было, даже при позорном отступлении, сохранить своё лицо, ведь это значило — себя саму. А для этого растянуть, продлить отход.