Тарантул

– А что такое? – с тревогой спросил Миша, сообразив, что в госпиталь с пустяками не положат.

– Это он, понимаешь, на работе. В цеху чего-то делал, а тут как раз обстрел, и туда… в цех снаряд зажигательный. Ты знаешь, как они, гады, сейчас стреляют: выпустят зажигательный, а потом фугасками лупят в то же самое место, чтоб не тушили, – все больше оживляясь, рассказывал Степа. – Ну, а Васька что?.. Ясно, не растерялся, а прямо, понимаешь, руками цоп! – и в окно… цоп! – и в окно. Фосфор горит, а он его руками в окошки выбрасывает. Понимаешь? А фосфор вредный, сам знаешь… трещит, брызгает. Шутишь! Чуть заживо не сгорел. Сознание потерял… Хорошо, там женщин много было… потушили.

– Что потушили?

– Ваську.

– А цех?

– Потушили. Васька же тушил, – со вздохом проговорил Степа и, помолчав, добавил: – Орден получит. Факт!

– Молодец Васька!

– Ясно, молодец. Он много не думает. Раз – и готово! Помнишь, как мы ракетчика с ним ловили? Раз – и в морду!

Последних слов Миша не слышал. Ему представилась нарисованная Степой картина. Он видел, как рвутся зажигательные снаряды, как горит фосфор, и не трудно было понять положение обожженного друга. «А вдруг он умрет?» От этой мысли больно сжалось сердце.

– Слушай, Степан, надо бы к нему сходить. Ты знаешь, где он?

– Пойдем сейчас! – обрадовался Степа. – Успеем. Сегодня как раз пускают. Я только унесу домой…

– А я сбегаю посмотрю, нет ли письма от бати.

– Только не задерживайся, – предупредил Степа. – Надо успеть до семи.

Через несколько минут друзья встретились во дворе и быстро зашагали к трамвайной остановке.

– Письма нет? – спросил на ходу Степа.

– Нет. – Давно не было?

– Давно. Там бои сильные. Не до письма, – неохотно ответил Миша.

12. Раненый друг

Госпиталь помещался в новом здании. До войны вместо коек здесь стояли парты и комнаты назывались не палатами, а классами. Вполне возможно, что раньше Вася Кожух мог бы попасть сюда в качестве ученика и сидел бы в десятом «б» классе за партой возле этого самого окна. Сейчас он лежал забинтованный с головы до ног и не мог пошевельнуться. Малейшее движение тревожило бинты, и от острой, пронзительной боли темнело в глазах и появлялась тошнота. Относились к нему здесь с большой нежностью все раненые, сестры, сиделки, врачи. Все знали, при каких обстоятельствах получил юноша тяжелые ожоги, и Васька иногда слышал, как о нем говорят: «Не испугался, не убежал. А ведь совсем еще ребенок». Выздоравливающие солдаты часто усаживались на табуретку возле койки и говорили с ним, как с равным, – рассказывали фронтовые случаи, историю своего ранения, и Васька постепенно проникся сознанием, что в военном госпитале он лежит не случайно, что он не просто пострадавший от шального снаряда, а раненный на фронте, как и все эти солдаты. О его поступке говорят, как о подвиге, за который награждают медалями и орденами.

– Получить медаль за храбрость, – уверял его один усатый гвардеец. – Помяни мое слово!

– Боевой орден Красного Знамени дадут, – обещал другой.

Все это наполняло Васькину душу гордой радостью, и он стойко переносил страдания. Сегодня к нему пустили мать. Положив на тумбочку узелок с яблоками и конфетами, она минут двадцать просидела на табуретке, постоянно сморкаясь и вытирая глаза платком.

– Ничего, Васенька… Бог даст, поправишься… Обойдется. Доктор сказал, уродом не будешь, – успокаивала она сына. – Тут тебе с завода гостинцев прислали… Степан Николаевич обещался навестить. Нынче у него работы много. В другой раз придет…

– Мам, ты не плачь… чего ты!.. Я же недолго пролежу. Вот кожа новая вырастет, и выздоровею, – едва заметно шевеля губами, говорил Вася.

– Вырастет, Васенька, вырастет. Ты молодой… Все зарастет, зарубцуется…

– А ты не плачь.

– Не плачу я, не плачу, Васенька, – успокаивала она сына, усиленно сморкаясь в мокрый от слез платок.

Проходила минута, и снова глаза наполнялись влагой. Васька понимал, что мать плачет от «женской жалости», и ему было досадно. Вместо того чтобы гордиться и хвалить, как другие, она только и делает, что глаза вытирает. Слезам матери Вася не придавал большого значения, но все же они действовали и сильно испортили настроение.

Закрыв глаза, он ясно представил, как спускалась она по лестнице госпиталя, как вышла на улицу, как бредет домой с понурой головой и часто вытирает глаза. А дома холодно. Летом он вынул из окон фанерки, заменявшие стекла, и совсем недавно вставил их обратно. Вставил наспех, кое-как. Фанерки сидят неплотно, из окон дует, и некому укрепить их…