Тарас Бульба

Как только проснулся Остраница, то увидел весь двор, наполненный народом: усы, байбараки[110], женские парчовые кораблики[111], белые намитки[112], синие кунтуши – одним словом, двор представлял игрушечную лавку, или блюдо винегрета, или, еще лучше, пестрый турецкий платок. Со всею этою кучею народа он должен был перецеловаться и принять неимоверное множество яиц, подносимых в шапках, в платках, уток, гусей и прочего – обыкновенную дань, которую подносили поселяне своему господину, который, с своей стороны, должен был отблагодарить угощением. Подносимое принято; и так как яйца, будучи сложены в кучу, казались пирамидою ядер, выставленных на крепости, то против этого хозяин выкатил две страшные бочки горелки для всех гостей, и хуторянцы сделали самое страшное вторжение. Поглаживая усы, толпа нетерпеливо ждала вступить в бой с этим драгоценным неприятелем. И между тем как одна толпа бросилась на столы, трещавшие под баранами, жареными поросятами с хреном, а другая к пустившему хмельный водопад, боясь ослушаться власти атамана, который, наконец, гостей принимал, держа в руках плеть. Он хлестал ею одного из подчиненных своих, который стоял неподвижно, но только почесываясь и стараясь удерживать свои стенания при каждом ударе. Атаман приговаривал таким дружеским образом, что если бы не было в руках плети, то можно подумать, что он ласкает родного сына.

– Вот это тебе, голубчик, за то, чтоб ты знал, как почитать старших! Вот тебе, любезный, еще на придачу! А вот еще один раз! Вот тебе еще другой! Да, голубчик, не делай так! А вот это как тебе кажется? А этот вкусен? Признайся, вкусен? Когда по вкусу, так вот еще! Что за славная плеть! Чудная плеть! Что, как вот это? Нашлись же такие искусники, что так хитро сплели! Что, танцуешь? Тебе, видно, весело? То-то, я знал, что будет весело. Я затем тебя и благословляю так… – Тут атаман, наконец увидев, что молодой преступник, несмотря на все старание устоять на месте, готов был закричать, остановился. – Ну, теперь подойди, да поклонись же, да ниже поклонись! – Принявший удары, с опущенными глазами, из которых ручьем полились слезы, приблизился и отвесил поклон в ноги. – Говори, любезный: «Благодарю, атаман, за науку!»

– Благодарю, атаман, за науку.

– Теперь ступай! Гайда! Задай перцю баранам и сивухе!

– Христос воскрес, атаман! Мы с тобою еще не христосовались.

– Воистину воскрес! – отвечал атаман.

– Нет ли у тебя в запасе губки[113]? Охота забирает люльку затянуть.

При этом Остраница вложил в зубы вытянутую из кармана трубку.

– Как не быть! Это занятие, когда материя[114] не клеится.

– Я хотел сказать тебе дело, – примолвил Остраница с некоторою робостью.

– Гм! – отвечал атаман, вырубливая огонь.

– Мое дело не клеится.

– Не клеится? – промолвил атаман, раскуривая трубку. – Погано!

– Вряд ли нам что-нибудь достанется здесь.

– Не достанется?.. Погано!

– Придется нам возвратиться ни с чем.

– Гм!..

– Что ж ты скажешь? – спросил Остраница, удивленный таким неудовлетворительным ответом.

– Когда воротиться, – отвечал запорожец, сплевывая, – так и воротиться.

Остраницу ободрило такое равнодушие.

– Только я не пойду с вами; я поеду на время в Варшаву.

– Гм! – отвечал атаман.

– Ты, может быть, сердит на меня, что я так обманул и поддел вас? Божусь, что я сам обманут!

При этом слове грянула музыка, и вместе с нею грянуло топанье танцующих. Атаман, с трубкою в зубах, ринулся в кучу танцующей компании, очистил около себя круг и пустился выбивать ногами и навприсядку.

Глава 6