Тарковские. Осколки зеркала

Я думаю, что, еще не осознавая себя «гением», он ощущал в себе некую особенность, назову ее Божьей отметиной, и это ощущение тревожило его. Он слепо искал выхода своей необычной энергии. Ему, мальчишке, было необходимо отлупить сестренку, нагрубить маме или бабушке. Позже эта энергия вылилась в отношения с друзьями, которых у него было много и которым он был необыкновенно предан, в увлечения девушками, а влюблялся он катастрофически, в театральную самодеятельность, ради которой совсем забросил школу.

Андрей многим отличался от своих сверстников – и темпераментом, и одаренностью, и образованностью. А он хотел быть таким, как все. Отсюда его драчливость, общение с подозрительными приятелями. Когда Андрею было пятнадцать лет, он подал в школе заявление с просьбой принять его в комсомол, тогда все поголовно были комсомольцами. Его не приняли – против выступил его близкий друг, который сказал на собрании, что Тарковский не достоин носить звание комсомольца. (Стая всегда защищается от чужаков.) Андрей тогда очень переживал свою «неполноценность», это позже он гордился, что в школе «не состоял». Но что удивительно – он не порвал с этим своим другом и даже зауважал его «за объективность».

А уже через два-три года Андрей стал «стилягой», возникло стремление быть не таким, как все, а таким, как некоторые. Эти некоторые выделились в особое свободное братство, объединенное любовью к джазу, мечтой о кока-коле как о некоем символе свободы, набриолиненными волосами, узкими брюками и пестрыми галстуками…

После поездки в Сибирь с геологической экспедицией Андрей наконец нашел себя. С первого курса ВГИКа стало ясно, что кино – это его дорога. Здесь реализовались все его таланты. Оказалось, что он любит и умеет работать. Сняв «Рублева», он понял, что способен на многое в искусстве. Уже тогда о нем стали говорить как о гении. А за гениальность приходится платить. Вспомним «Доктора Фаустуса» Т.Манна, не случайно Андрей хотел его экранизировать.

В дневнике Андрея от 12 сентября 1970 года есть такая запись: «Я, наверное, эгоист. Но ужасно люблю и мать, и отца, и Маринку, и Сеньку. Но на меня находит столбняк, и я не могу выразить своих чувств. Любовь моя какая-то недеятельная… Я хочу только, наверное, чтобы меня оставили в покое, даже забыли. Я не хочу рассчитывать на их любовь и ничего от них не требую, кроме свободы. А свободы-то нет и не будет…»

Хорошо, что ни мама, ни папа не прочли этих слов, мне одной пришлось пережить их горечь. Андрей не умел любить своих близких, перед которыми он испытывал чувство вины. Женившись вторично, он хотел освободиться от нас морально, чтобы быть «как все» в своей личной жизни. Он тяготился нашими семейными правилами, хотя никто из нас не высказывал ему своих претензий или недовольств. Он страдал. Слишком поздно я поняла слова закадрового героя «Зеркала»: «В конце концов, я хотел быть просто счастливым».

Был ли он счастливым?

Может быть, он ответил на этот вопрос в «Жертвоприношении»?

Странные письма

Я снова перелистываю французское издание дневников Андрея. За сентябрь 1983 года есть только одна запись. Андрей в который раз ломает голову над тем, каким образом вызволить из советского плена сына, тещу и падчерицу. Той осенью он работает в Италии над документальным фильмом Донателлы Багливо, ставит «Бориса Годунова» в Ковент-Гардене, начинает «Жертвоприношение». Но в дневниковых его записях присутствует постоянный мрачный фон – тоска по сыну, оставшемуся в Москве.

Начальники Госкино ставят Андрею одно условие – прежде, чем они продлят ему срок пребывания за границей в связи с его творческими планами, он должен приехать в Москву вместе с женой. Андрей понимает, что означают эти требования, которые он получает через советское посольство в Италии, – он уже никогда больше не сможет выехать за границу.

До папы все настойчивее доходят слухи о том, что Андрей не хочет возвращаться в Москву. Однажды, это было в сентябре 1983-го, приехав в Дом ветеранов кино в Матвеевском, где жил тогда папа, я узнаю, что у него побывал директор киностудии «Мосфильм». Он ехал в командировку в Италию и мог бы передать Андрею письмо от папы. А предложению этому предшествовал разговор – Андрей, закончив «Ностальгию», не желает возвращаться в Москву.

Папа согласился написать письмо. Для него лично не существовало вопроса эмиграции. Он не был борцом-правозащитником (хотя и назывался у властей «скрытым диссидентом») и не подлежал насильственному выдворению из СССР. Он знал, что, как бы трудно ему ни жилось на родине, как бы трагически ни складывалась его творческая судьба, он будет жить на этой «скорбной» земле и, если будет нужно, снова примет за нее «крестные муки». Папа часто читал мне стихотворение Анны Андреевны Ахматовой: