Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Думаю, что никогда не смогу полностью оторваться от отца, от его манеры видеть мир и творить кино. Но если я буду работать только в кино, меня всегда будут воспринимать прежде всего в качестве сына великого Андрея Тарковского. Это не делает меня счастливым, ибо мне важно выразить то, что я чувствую сам, выразить собственным языком. Но собственная речь, своя эстетика приходят с работой, с практикой, а не с теоретическими рассуждениями, от которых я только «зажимаюсь», чувствую скованность. Вообще, я очень полагаюсь на интуицию. У отца она была очень развита, у меня гораздо меньше. У него была почти женская интуиция. На съемках он часто импровизировал, чувствуя материал, так сказать, «нутром», хоть и использовал обширные знания.

– Что такое искусство?

– Для меня это единственный способ познания мира, и думаю, самый правильный, поскольку оно затрагивает не только ум, но и душу, тело, все существо человека. Познание через творчество, пускай и не лишенное страданий, – вот путь художника. Я хотел бы создать произведение, которое помогло бы мне в постижении этого мира, от которого я, признаться, стою в стороне. Впрочем, в уединении, возможно, больше замечаешь, чем если ты втянут в общий поток. Дело еще и в том, что я живу, не полностью себя идентифицировав. Я русский по происхождению, но одновременно – итальянец. Не могу назвать Италию своей родиной, хотя живу здесь куда больше, чем в России. В общем, я словно в добровольном изгнании. Я всегда восхищался монахами-отшельниками, имевшими мужество удалиться в пустыню. Наверное, я бы так не смог, но, поставив себя на их место, понимаю, что для них означает подобное одиночество. В любом случае, раз судьба уже выбрана, я стараюсь найти в этом положительные стороны. Можно сказать еще и так: существуют два способа постижения мира: в движении и в покое. Я принадлежу к тем, кто выбирает покой.

– Ты ощущаешь ностальгию по родине?

– У меня ностальгия по детству с родителями – подобно тому, как мой отец ощущал ностальгию по Завражью. Но не могу сказать, что я скучаю по России, может быть, потому, что четыре года разлуки с отцом и мамой для ребенка, подростка значат очень много. Как я понимаю теперь, эти годы, с десяти до пятнадцати, очень важный период в формировании личности, и без родителей многое было упущено. Я должен был наверстывать лакуны потом, делаю до сих пор и не знаю, восполню ли пробелы до конца. В некоторых вопросах я очень инфантилен. Я вырос в спешке, проскочив мимо чего-то, может быть, особенно важного, и сейчас видны последствия этого. Да, нельзя сказать, что это были счастливые годы. Я считал Россию тюрьмой, потому что меня не выпускали, я не мог поехать к отцу. В подсознании это осталось… Для меня Россия – это Россия детства. Ну, а Россия романов Достоевского и Толстого, Россия поэтов, Россия с мощной культурой девятнадцатого века, – ее больше нет. Она сохранилась лишь в некоторых людях, как семейные реликвии. К счастью, такие замечательные люди еще есть. И если я приезжаю в Россию, то чтобы навестить их, а не улицы и музеи.

– Можно ли сформулировать, что упустил ты за годы разлуки с отцом?

– Хотя я и вырос в художественной семье и впитал с молоком матери тягу к прекрасному, но мне нужны были инструменты, чтобы это осуществить в чем-то осязаемом, нужен был добрый совет, практические наставления. Многие вопросы я хотел бы задать отцу и не задал, потому что сначала был слишком мал, а потом было уже поздно. Здесь, в Италии, я изучал античную историю и археологию, но не закончил курса, начал заниматься другим, что привело меня к занятию зрительными образами. Я не хотел стать кинорежиссером, хотя кино мне и нравилось. Но получилось так, что судьба вернула меня назад, к тому, чем занимался отец. И, кажется, с этим бесполезно спорить.

– Тебе снятся цветные сны или черно-белые?