Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Багиров, задыхаясь, хватал ртом воздух.

Все, кто был за столом, словно вжались в скамейки. И вдруг маленький Антокольский, единственный, кто не понял, что происходит, встал и сказал:

– Вы ошибаетесь, Мирджафар Джафарович! Уверяю вас, Самед Вургун – очень хороший человек, настоящий поэт!

Пораженный смелостью муравья, лев на мгновение замер, чтобы затем зарычать:

– Как фамилия?

– Меня зовут Антокольский.

По знаку Багирова один из охранников вынул пистолет и взял Антокольского на мушку, а сам Багиров скомандовал:

– Антокольский, сесть!

И побелевший Антокольский, как загипнотизированный, упал на скамью.

Багиров продолжал:

– Антокольский, встать! И Антокольский встал.

Пытка продолжалась может, пять, а может, десять минут. Время остановилось. Гости по-прежнему боялись шелохнуться и, опустив очи долу, с маниакальным вниманием разглядывали горы зелени на столе, огромное блюдо с пловом нежно-шафранного цвета, генеральский строй многозвездочных бутылок, шашлык из осетра, истекающий золотистым жиром… Наконец Багирову надоели физкультурные занятия. Он пробормотал какие-то ругательства, повернулся и ушел. Взревели моторы, черные машины резко рванули вперед.

После смерти Сталина, точнее в 1956 году, Багиров был арестован, судим и расстрелян как «вредитель и иностранный шпион». Главным обвинителем выступал знаменитый прокурор Руденко, известный участием в Нюрнбергском процессе.

Гибель книги Москва. 1946

Охота кончается.
Меня затравили.
Борзая висит у меня на бедре.
Закинул я голову так, что рога уперлись в лопатки.

Трублю.

Подрезают мне сухожилья.
В ухо тычут ружейным стволом.

Падает набок, цепляясь рогами за мокрые прутья.

Вижу я тусклое око с какой-то налипшей травинкой.
Черное, окостеневшее яблоко без отражений.
Ноги свяжут и шест проденут, вскинут на плечи…

Так писал Арсений Тарковский в 1944 году.

До войны в периодике появилось лишь несколько стихотворений Тарковского; о выходе же книги не могло быть и речи – слишком чуждыми были его стихи по строю, мыслям и стилю, не совпадали с магистральной линией советской поэзии.

В 1946 году книга стихотворений Арсения Тарковского наконец-то попала в планы издательства «Советский писатель». Помогло то, что автор – известный переводчик поэзии народов СССР, фронтовик, награжденный боевыми орденами. Все шло своим чередом, однако наступил август, и на свет появилось печально знаменитое постановление ЦК ВКП(б) о журналах «Звезда» и «Ленинград». Издательское начальство по «классической» традиции бросилось пересматривать планы – нет ли какой крамолы в свете новых веяний? Казалось, что Тарковскому бояться нечего: его книга находилась на стадии сверки, оставалось подписать ее в печать. Но директор издательства – редчайший случай даже для того времени! – отправил сверку на новую рецензию. (Две положительные рецензии на рукопись – поэтессы Маргариты Алигер и Дины Златковской, жены популярного в то время поэта Степана Щипачева, – в деле уже имелись). На сей раз оценить поэзию Тарковского поручили критику Евгении Книпович.

На заре туманной юности Книпович довелось служить литературным секретарем у Александра Блока, и это совершенно уверило ее в непогрешимости собственного вкуса. К тому времени эта полубезумная дама давно уже предала идеалы своей юности. Она буквально разгромила книгу Тарковского, каждое слово ее рецензии напоминало удар камнетеса. К примеру, там была такая фраза: «Арсений Тарковский принадлежит к тому Черному Пантеону, к которому принадлежат Ахматова, Гумилев, Мандельштам и Ходасевич». Далее рецензент признавала, что стихи поэта талантливы, но «именно поэтому особенно вредны».

Разумеется, набор книги рассыпали.

Однажды (это было в 1970-х) дружившая с Тарковским поэтесса Инна Лиснянская спросила его:

– Если Липкина так долго не печатали из-за ярко выраженной религиозности, по-моему, а по-вашему, – из-за того, что он пишет политические стихи и поэмы, то вас за что же отвергали, исключительно из-за стилистики?

Арсений, глядя в небольшое зеркало на подоконнике, прислоненное к сумеречному стеклу, отозвался сразу и горячо: