Тарковские. Отец и сын в зеркале судьбы

Именно Дмитрий, сочувствуя метаниям Андрея, посоветовал ему поступать на режиссерский факультет ВГИКа. Почему на режиссерский? Возможно, из-за начитанности Тарковского, а может, потому что поступить на актерское отделение было куда труднее. При этом Андрей совершенно не представлял специфики кинотворчества. Но Дмитрий так уверенно тянул Андрея за собой во ВГИК, что Тарковский решился и стал собирать документы для поступления.

Вспоминает Т. А. Озерская-Тарковская:

Неожиданно он приехал к нам. Мы жили на даче в Голицыне. Он привез рукопись и сказал мне:

– Прочтите вот это, я написал. Может, вы дадите мне какой-то совет, что-то поправите?

Я говорю:

– А что это такое?

– А это есть такой фильм «Великий воин Скандербег».[46] Так вот я написал критический обзор. Такое эссе.[47]

Я говорю:

– Позволь, Андрюша, я этого фильма не видела. Я решительно ничего не могу тебе посоветовать.

– Ах, как жаль, – сказал он. – Ну тогда что-то по стилю?

Моя профессия – переводчик. С языком приходится иметь дело. Я прочитала, поправила какие-то пустяки. Говорю:

– Хорошо, Андрюша, вот так. На мой взгляд, здесь все прекрасно. А зачем, собственно, это?

– А я, – сказал он, ошеломив нас окончательно, – поступаю

во ВГИК.

Ну, подумали мы, была музыка, была живопись, была восточная культура, было актерское дарование. Теперь ВГИК! Ну, что ж, надо ко всему привыкать.

Прошло несколько недель. Раздался звонок. Звонит Ростислав Николаевич Юренев, старинный друг Арсения Александровича, и говорит:

– Здравствуйте, узнаете?

– Ну, Славочка, как же я могу вас не узнать? – говорю я.

– А что же вы меня забыли, почему не звоните?

– А что, у вас – день рождения и мы забыли вас поздравить?

– Да какой там день рождения, при чем тут день рождения! Ваш сын поступает во ВГИК!

– Да-да, поступает, – говорю я, вспоминая все его предыдущие поступления. – Ну и что?

– Как что? Я же член приемной комиссии!

– Ну и что?

– Ну, как что? Ведь все-таки Арсений – мой лучший друг. Мне звонят все знакомые, полузнакомые, совершенно незнакомые люди. Просят за сыновей, дочерей, внуков, племянников. Один мой дорогой Арсений как будто меня забыл и даже не позвонил.

– Ну, не сердитесь на Арсения. А что, собственно, происходит?

– А происходит то, что мы решили его принять.

Тут я не выдержала и сказала:

– Помогай вам Бог!

Расти в ответ Москва. 1954-1971

Андрей учился во ВГИКе на курсе кинорежиссера Михаила Ромма (1901–1971), пользовавшегося большим авторитетом как среди официальных кинодеятелей, так и у «продвинутой» вгиковской молодежи.[48]

По признанию Андрея Тарковского, его художественная учеба начиналась с фильмов Александра Довженко и Бориса Барнета. А Михаил Ромм был для него учителем в прямом, «школьном» смысле слова, – человек, который научил Андрея быть самим собой. И не только Андрея. Роль Михаила Ромма в судьбе нескольких поколений советских кинорежиссеров кратко и точно определила искусствовед Майя Туровская:

Почти нет сегодня крупного режиссера, который не был бы его учеником. В известной мере его опыт как раз был тем, от чего ученики отталкивались: это был насквозь жанровый, повествовательный зрительский кинематограф тридцатых годов в самом чистом его виде. Но Ромм был и самым живым, подвижным из кинематографистов старшего поколения. Он учил тому, что умел (а он был профессионалом в полном смысле), но, кажется, единственный – готов был учиться у своих учеников. Он давал им взаймы деньги, вытаскивал из неприятностей, протежировал им на киностудиях, защищал их работы, не похожие и даже опровергающие его собственные. К ученикам своим он был заботлив и самоотвержен, как наседка.

В ноябре 1971 года, когда хоронили Ромма, Андрей Тарковский хотел сказать небольшую речь, однако выступить на панихиде по каким-то причинам не смог. Текст речи уцелел. Приводим его полностью.

Нет больше с нами Ромма.

Ромма, который для нескольких поколений своих цеховых коллег был символом человеческой и профессиональной порядочности.

Когда нам становилось плохо, если на нас обрушивалась беда, или неотступно преследовали неприятности, – мы приходили к Ромму, чтобы поделиться ими. Вернее, переложить на его плечи большую часть собственных горестей.

Мы делали это, чтобы не заболеть, и инстинктивно стремились вдохнуть глоток воздуха в доме человека с чистой совестью. И вот пришел день, последний день жизни Ромма. И Ромма не стало.

Ученики какого иного Мастера могли бы свидетельствовать о том, что учитель делится с ними самыми сокровенными?

Не замыслами, нет! Не успехами и победами! Нет!

Мы понимаем – на это всегда готова прежде всего бездарность.

Ромм делился с нами сомнениями, неудачами.

Разве мы это забудем? Он никогда не боялся говорить нам правды о себе.

И тем не менее, был неуязвим, ибо был полон чувства собственного достоинства.

Умер Михаил Ильич. Обладавший безмерной полнотой благожелательства к людям.

Когда уходят близкие, мы плачем не потому, что жалеем их. Нет.

Утверждать это было бы лицемерием.

Мы жалеем себя. Это мы потеряли. Поэтому мы плачем.