Тарковский и я. Дневник пионерки

А пока, подводя временный итог, замечу, что обе Ларисы были из той породы специфических русских женщин, которые «коня на скаку остановят» и «в горящую избу войдут», но не просто так, а только ради воцарения на престоле радом со «слабым» русским мужиком, которого нужно взять в руки. Обе они были готовы к подвигам, особенно, если их готовность жертвовать заметят и оценят. Так в съемочной группе оценили, что, не будучи актрисой, но ради святого искусства Лариса Солоницына согласилась по тем временам очень смело сниматься совершенно голой, переплывая реку в сцене «Праздника»…

Те дни, которые я провела на съемках во Владимире, проходили для меня почти одинаково. Лариса Павловна охотно передоверила мне часть своей работы по организации массовок и по питанию Андрея Арсеньевича во время съемок. Я с трепетом выполняла обе возложенные на меня задачи, хотя самым сложным оказалось вовремя уличить удобный момент и почти незаметно поднести Маэстро бутерброды, которые Лариса заранее и собственноручно заготавливала перед выездом на натуру. А сама она предпочитала оставаться в гостинице, чтобы в «свободное время» сбегать на базар и закупить продукты. А потом… А потом совершать над ними колдовские действа, превращая их в потрясающие блюда на «конспиративной» плитке, «противозаконно» используемой в номере. Однако, запах от этих борщей и щей плыл по всем гостиничным коридорам — так что «тайна эта велика» охранялась от администрации какими-то, очевидно, высшими силами. Это было важное действо, потому как известно, что, в конце концов, «путь к сердцу мужчины» все-таки «лежит через желудок»…

В свете всего дальнейшего так симптоматично, что специально для Тарковского, жившего тогда еще в таких же гостиничных номерах, как и вся остальная съемочная группа, Лариса уже начала создавать особое меню и отдельный особый климат. Так что, когда к вечеру вся съемочная группа, усталая и замерзшая на февральских морозах, возвращалась домой, вынужденная снова и снова тащиться поесть все в тот же давно всем опостылевший ресторан, то Андрей, Толя и я направлялись в наш номер. А там заодно и нас с Толей ждал вкуснющий домашний обед, потела водка, и каждый вечер начиналось торжество, длившееся до часу-двух, а то и трех ночи. Ах, как умела Лариса устраивать застолья! Но самая большая загадка крылась еще и в том, как удавалось нам потом встать в пять утра… И откуда только брались силы? Наверное, от молодости и все той же уверенности в грядущее счастье. Будущее было светло, а настоящее упоительно.

Мы жили, как будто подпитываемые каким-то допингом, не замечая усталости и не желая знать, что такое будничная жизнь. Мы говорили и пили, пили и говорили снова, каждое слово казалось значимым на всю жизнь. Тосты полнились откровениями, а стихи Мандельштама, Гумилева, Пастернака, Цветаевой и Ахматовой читали наизусть, едва дослушав друг друга. Всякий раз Тарковский, конечно, еще непременно читал своего отца, Арсения Александровича. А еще Пушкина… Чаще «Пророка»… И мы все наслаждались…

Особенно часто слушали пастернаковское «Свидание», которое Андрей любил тогда «по-особенному», явно адресуя его Ларисе Павловне. И, интонируя каждое слово, вкладывал в него так много своих интимных надежд, что оно прямо-таки врезалось мне в память, точно его собственное сочинение:

Засыпет снег дороги,
Завалит скаты крыш.
Пойду размять я ноги:
За дверью ты стоишь.

Одна, в пальто осеннем,

Без шляпы, без калош,
Ты борешься с волненьем
И мокрый снег жуешь.

Деревья и ограды

Уходят в даль, во мглу.
Одна средь снегопада
Стоишь ты на углу.

Течет вода с косынки

По рукаву в обшлаг,
И каплями росинки
Сверкают в волосах.

И прядью белокурой

Озарены: лицо,
Косынка, и фигура,
И это пальтецо.

Снег на ресницах влажен,

В твоих глазах тоска,
И весь твой облик слажен
Из одного куска.

Как будто бы железом,

Обмокнутым в сурьму,
Тебя вели нарезом
По сердцу моему.

И в нем навек засело

Смиренье этих черт,
И оттого нет дела,
Что свет жестокосерд.