Тарусские тропинки. Альманах 2024

— Если ты увлекаешься немецким и норвежским, то почему бы об этом прямо не сказать? — тон у Риммы был непонятный, не то вызывающий на открытый разговор, не то пренебрежительно-безразличный, мне она сразу напомнила классную даму начала прошлого века, — тебя ведь никто не съест, если ты споешь нам «Hilla Lilla» или «Herr Mannelig». Осень, в конце концов. С ней эти песни очень сочетаются.

Нюра что-то вяло ответила, и я понял: она тоже боится, что другим не понравится.

Римма кончила беседу с Нюрой и начала мычать. Она мычала без слов, выходило мелодично, но, когда в комнате кто-то напевает что-то медленное, по коже начинают бегать мурашки. Раньше я злился, думал, она заклинания читает. Потом привык.

Нюра оживилась. Потом спросила:

— А ты что, тоже слушаешь «Garmarna»?

— Считай, что у нас общие интересы.

— Просто Римма — ходячее чудо, — пояснил я. Римма польщенно улыбнулась и пририсовала корону заглавной букве «О».

— Чудес не бывает, — отрезал Егор, — все закономерно.

Мне стало жалко Римму. Она вот старается, пытается все на свете упорядочить, всегда все успевает, везде все записывает и читает, читает, читает. И с каждым годом все отрешеннее от нас, смертных. Наверное, ей одиноко, хочется создать рядом с собой такое же разумное и вдохновенное существо, чтобы с ним вместе впитывать всю прелесть нашей жизни. Научить чему-то. Чтобы знать, что сыграла в этом мире свою роль, хоть кого-то «вылепила». И сквозь миры пронести вдохновение. Жизнь после смерти только начинается, говорила мне раньше Римма, и там у нас будет не шесть чувств, считая интуицию, а все двенадцать. Я вздохнул. Я постараюсь, Римус.

Римма кончила рисовать, положила ватман сушиться и пошла мыть руки. Мы в ее отсутствие молчали. Какой-то несчастный листик, пролетая, приклеился снаружи желтой лапкой к окну, но, не увидев ничего интересного, полетел дальше.

Римма вошла с ведром и по-хозяйски спросила:

— Ну, я так понимаю, полы мыть буду тоже я?

Я хотел забрать у нее тряпку, но она что-то не торопилась отдавать. Класс старательно поливал цветы.

Римма взялась за мытье. Полкласса спустя, она спросила:

— Так где танцы будут, если они вообще будут?

— В спортзале, — предложил Дима уже в дверях.

— Какие вы все скучные, — вздохнула Римма, — я домой.

Она сдала мне мокрую тряпку и швабру, раскрыла зонт и улетела в открытое окно. Несколько секунд спустя я услышал ее отдаленное: «За-алегла забо-ота в сердце мгли-истом!..» Но, может, мне и послышалось.

Без Римки стало как-то пустовато, и все быстро разошлись по домам. Хотя, скорее всего, домывать за ней никто не считал нужным. А я стоял со шваброй в руке, с тряпки стекала грязь, сочилась на пол. Я подумал, что Алиса никогда ни на что не соглашается сразу, ее надо сначала убедить, вколачивая ей идею в голову несколько дней подряд. И я, наверное, все-таки проведу вечер в компании друзей.

Домыв пол, я выжал тряпку и вышел на улицу. Уже смеркалось, и на небе появились гроздья звезд. Они, наверное, созрели, но еще не падали. Дожидались меня. Это потому, что даже в минуты грусти Римка всегда следит за порядком.

Мне вдруг стало немного тоскливо, и в голове зазвучали тихие звуки пианино, стал гулять ветер, нажимая на клавиши. Жутко захотелось к Римке, потому что в небе ей холодно и непривычно легко без рюкзака, который я тащил на себе. А еще, висеть на зонтике, наверное, неудобно. Она сейчас смотрит сверху вниз, и в ее глазах осень ходит по прелым листьям. Можно, конечно, позвонить ей и сказать: «Мне тоже грустно. И это приятно. Хочется сделать что-то красивое, а в жизни получается только то, к чему привык». Но есть слова, для которых телефон — не самый лучший способ передачи. Телефон — это слишком обыденно и незагадочно, хотя, может, лет эдак сто (или более) назад было как раз наоборот. А все, что я хочу сказать, Римка знает и так.

Я шел домой, и мне было грустно, но уютно. Тяжелый прозаический рюкзак давил на плечи. Как раз сейчас дома папа смотрел телевизор, мама шкворчала на кухне. И это все тоже была приятная проза. А наверху хлестала пальтишком Римма, вся продутая на сквозной поэзии. Ей было хорошо. Она бесшабашно орала, иногда давая «петуха», но все равно выходило мелодично и обаятельно:

— Всем бро-сить патро-оны, уж ско-оро грани-ица, / А всем офице-ерам надеть о-ордена-а!

Ну да, там, наверху, можно не беспокоиться за свою репутацию отличницы и паиньки.

— Римус! — крикнул я, когда она приблизилась, — ты же за «красных»!

— Однозначно за «красных», — кивнула она. И я понял, что сейчас она ко мне довольно благосклонна, хоть я и вырвал ее из астрала.

— Терпеть не могу ностальгические сопли беглых предателей, — продолжила она, — но, знаешь, с другой стороны, времена были сложные. И потом, тут столько нашей родной лихости, мудрости, жестокости и тоски одновременно, что просто жуть!

И она опять взмыла в небо. Погрузилась в стародавний астрал с головой и своими раскрытыми глазами ничего не видела, кроме того, что внутри нее.

Мой груз в виде двух портфелей стал внезапно легким, и я тоже восторженно заорал, разбегаясь вниз по улице: