Таша

Я сама привозила свежеиспеченные хлеба в крепостцу. Каждый раз наряжалась, подводила брови сажей, кусала губы… не помогало, не пускали… Хлебы забирали, расплачивались, а хоть взглянуть на него лишний раз — не давали. Говорили, что не положено бабам туда. Это я понимала и покорно уезжала восвояси. Плакала, правда, по дороге домой. Тихо ступала лошадка, скрипели по снегу полозья, установленные на колеса ради зимы… а я тоненько выла с горя — опять не увидела, не полюбовалась. Но иногда из-за стен до моего слуха доносился его голос, а раз даже смех услышала и в тот раз тоже улыбалась, отъезжая — ему хорошо и мне радостно от этого.

Уже подходил срок страже меняться, и я не спала ночами, сходила с ума от отчаянья — не успею, уедет же. И тут слух прошел… я и не поверила вначале. Но прибежала Свиря и, захлебываясь, рассказала, что он брал к себе толстую Сташу, и велел ей опять быть к ночи возле крепостной калитки. И я задохнулась от надежды — я же точно не хуже ее. Она толстая — я рябая. Может и меня не прогонит?

Рассказала бабке Мокрее о своей любви, спросила совета — что мне делать? Она плакала… долго плакала и странно — само лицо неподвижное, только слезы тихо плывут из подслеповатых глаз, попадая в морщины, глубоко прорывшие сухую старческую кожу. Потом открыла сундук и стала выкладывать оттуда одежду, раскладывая ее на кровати — вышитую от ворота до пояса сорочку, толстую шерстяную юбку в полосочку, красный пояс из дорогого атласа.

— Посмотри, Ташенька, все почти новое. Мамка твоя укладывала, травами пересыпала… у меня нюха уже не стало, ты нюхни сама — чем пахнет? Я свое когда-то резедой сухой перекладывала.

— Ромашка, кажись. Может, что-то еще… а что ты вытащила все это, зачем?

— Готовить тебя будем, деточка. Как же невесту да не принарядить?

— Бабушка, ты как скажешь… какая из меня невеста?

— Такая, как и положено, — спокойно перебила она меня, — чистая и нетронутая. Пришла твоя пора, значит. И что же с этим сделаешь?

— Бабушка, он толстую Сташу к себе звал. А я маленькая и худая — не приглянулась ему раньше, хоть и старалась изо всех сил. Так что же ты?

— Ташенька, если прогонит, то просто уйдешь. Хоть будешь знать, что все сделала, что смогла. Чтобы не жалеть потом всю жизнь, — тяжело вздохнула бабка, — заноси корыто. Искупаю тебя с ромашкой, чтобы уж в одно… Пойдешь, девонька, чуть раньше Сташи. В светлых сумерках, а не по ночи. Станешь у калитки и подождешь — ему скажут, что ты уже на месте, а там уже ему решать. Всегда они решают — мужики. Если совсем глаз у него не стало… не захочет тебя, то тут уж ничего не поделаешь… так тому и быть.

Так мы все и сделали — я искупалась, волосы высушила у печи, вычесала до сухого треска, заплела в косы, надела ту одежду, что приготовила мне бабушка и стала ждать сумерек. Молилась только Силам небесным, чтобы дали его мне, чтобы не отступились от меня.

У крепостной калитки снег был вытоптан до мерзлой земли, и я тихонько приплясывала на ней от холода — ждала. Дежурный стражник видел меня, но не вышел и ничего не сказал. Я тряслась от страха, сильно боялась, что сейчас подойдет Сташа — темнело уже. Я тогда молча уйду, и как потом в глаза ей глядеть буду — не знаю. А только ей такой жадной быть нельзя. Мне же не нужно много — только одна ночь, а потом как он скажет. Она подружке хвасталась, что уже дважды была у него. Глупая какая… кто же о таком рассказывает? Ведь у Свири язык без костей, разойдется слух — осудят ее. Сташа — не я, это мне можно вот так, не таясь — без замужества. Но она ему понравилась, значит… может и прогонит меня, я же не…

Калитка распахнулась, и вышел он. Мысли остановились, и сердце замерло… я затаила дыхание, глядя в его глаза. Он ничем не показал, что не доволен заменой, лицо не дрогнуло, будто ему все равно было кто перед ним. Но главное — не прогнал, взял за руку и повел внутрь. Меня подташнивало от волнения, в голове молоточки стучали, и сама счастью своему не верила — не побрезговал, надо же… Вспомнилось, как наставляла бабка Мокрея:

— Ты только скажи ему, что нетронутая ты. Чтобы осторожнее был и не спешил. На изверга он вроде не похож, так что должен прислушаться. И потерпи, все равно болеть будет, но это малая плата за дочку. Слушайся и молчи… не прогнал бы вот только.

Мы вошли в маленький домик — в одну только комнатушку, я открыла рот, чтобы сказать, как мне велели, но не успела. Глядела во все глаза — он вел себя странно, непонятно. Стал у стены, выпустив мою руку, и смотрел бездумно перед собой. Случилось что? Плохо ему? Я скинула на пол овчинную бекешку, чтобы не мешали жесткие рукава, и уже свободнее подняла руку и провела по его щеке — пожалела. А он как проснулся, будто впервые увидел меня, и глаза загорелись. Меня сразу бросило в жар! Сколько я ждала, пока он так на меня взглянет… дождалась…