Ташкент

В забор высокие ворота вделаны, а в воротах маленькая дверца открывается; из этой дверцы выскочил Симонов волкодав и — наперерез им: мол, не смеете возле нашего дома проходить, не должны тут идти; их две было, тэвановских собак, против одного волкодава, и смотрим, глазам своим не верим, прижались к нашим ногам, ощерились, но — про себя, не вслух, а волкодав, пожалуйста, один перекрыл всем нам троим дорогу. Хозяева не выходят, из дверей напротив высунулась невестка чёрной стервы, Младшего Рыжего жена, с ребёнком на руках вышла посмотреть на прохожего, тем более что мужчина, сердце её всегда где-то там, в просторных степях российских; чёрная стерва, пожалуй, подглядывала откуда-нибудь тайком, Рыжий Младший был где-то неподалёку, возился со своим трактором, он коротко свистнул и продолжал заниматься своим делом: что тут особенного, мол, собака собакам перекрыла дорогу, собака собаку не укусит — и всё. А нас будто и нет. Весьма высокого мнения о своих мужских доблестях, руки в карманах, накинув, как свой дядюшка Ростом, пиджак на плечи, Старший Рыжий стоял рядом с невесткой и поглядывал по сторонам, и волкодав Тэвану, собственно, говорил — твой враг (Старший Рыжий, значит) должен видеть, что ты не можешь пройти к себе домой.

От дверей своей матери-стервы Старший Рыжий по-княжески приказал симоновскому дому, дескать, призовите к порядку свою собаку, и всякое такое… то есть разрешил Тэвану войти в село — но терпение у того уже иссякло, поднял прут и тайком своих собак на волкодава натравил — «душите!» — налетели обе, сшибли, поволокли, терзая, волкодава, и только тогда в железной калитке показалось красивое лицо сестрицы Агун.

— Вот так, — сказал он, — вам пока какого-нибудь зла не сделаешь, пока опасность вам не грозит, вы человека ни во что не ставите. Два часа, — сказал, — собака твоя не даёт мне пройти.

— Милый, — увещевающе, — на собак лаяла, наша человека не тронет.

Но он уже вышел из себя, сказал:

— А забор твой тоже для собак? Что-то я дорогу к своему дому не найду.

— Милый, — сказала, — сладкий, что наша дверь, что твоя, ходи через нас. А ведь ты, — сказала, — в горах должен быть, ты почему же в селе?

От чистого сердца было сказано, не со зла, но до того ему от этих слов стало тошно…

— А так вот, в селе, — сказал, — в Ташкент по делу еду.

Собаки во двор к Симону заходить не стали, оставшись без хозяина, поджали хвост перед волкодавом, пустились наутёк, а волкодав то одну нагонял и душил, то другую, а они, хоть и две их было, удирали со всех ног и друг дружки даже не стеснялись, голос волкодава доносился уже из оврага, что пониже Ашотова дома, потом волкодав вернулся, а эти две легли перед своим порогом и ждали хозяина.

У Агун с Симоном не дом был, рай сущий. Балки и перила хорошенько прокрашены, на террасе все стёкла целёхонькие, да ещё и занавески висят. Дрова, зимний запас весь напилен-нарезан и сложен аккуратно, двор чисто подметён, ульи укрыты, пятьдесят, а пожалуй, и все сто кур гуляют за металлической сеткой, и красивый мраморный фонтанчик перед дверью бьёт — понервничал ежели малость, подойди, попей, успокойся. Ребёнок Младшего Рыжего, то ли Зина, то ли Зоя, детским умом своим бессознательным потянулась к обильному этому достатку и крутилась тут же, сестрица Агун хлопотала возле печки — пекла хлеб, старый в дверях погреба разделывал тушу, подвешенную на специальный крюк, старый поглядел поверх очков и сказал:

— Что ещё за Ташкент такой?

Сестрица Агун вынимала хлеб из печки. Вынула, сказала:

— Почему не отберёшь нож, не подсобишь, как бывало, не видишь, стар стал, глаза не видят.

Сказал:

— А потому что мы подсобляли-подсобляли, а под конец поняли: каждый о себе должен думать. — Потом испугался, что не то сказал, поправился: — Да и одет неподходяще.

Поглядели, увидели, действительно в городском костюме человек — сестрица Агун сказала:

— Сейчас передник принесу.

Сказал:

— Я бы с удовольствием, но времени нет, в Ташкент собрался.

Старый сказал:

— Лошадь, после того как потерялась, нашлась, нет?

Словно бы насмехались: он уже мыслями в Ташкенте, а они про клячу свою. Сказал:

— Не знаю, но вроде бы не терялась.

Старый рассердился на ложь, сказал:

— Сами на ней в джархечский монастырь успели сгонять, а теперь не знаете?

Толком не понял, испытывают они его или же у них везде свои сыщики-шпионы расставлены. Спросил:

— Не пойму, испытываешь меня или всерьёз говоришь?

Старый не ответил даже.

Сказал (Тэван):

— Всегда вы так, не знаете и обвиняете. Красивый Тэван всегда виноват окажется, всегда вы его, это самое, обвините. Да я, — объяснил, — и вчера и позавчера, два дня уже как в селе.

Старый словно и не слышит его.

— А не всё равно, — говорит, — который из вас гонял, красивый или сопливый?

Задело его за живое, улыбнулся обиженно, пошёл ругаться:

— Интересно, вы тут сидючи про всё знать хотите, что происходит, а мы на поиски своего родного брата пойти не можем, да?

Сестрица Агун оглянулась от печки, усмехнулась:

— Это кто же тебя рассердил, братец, сердитый какой.