Ташкент — город хлебный

— На, спрячь ее.

А когда отворились больничные двери, и вошел в них Сережка на веки вечные, Мишка почувствовал нестерпимую боль и горькое свое одиночество. Встал у стола, где записывала женщина в белом халате, утомленно рассказывал:

— Крестьяне мы Лопатинской воллости. Михайла Додонов я, а он — Сергей Иваныч.

— Фамилья как?

Тут и забыл Мишка Сережкину фамилию. Сейчас в голове вертелась! Хотел уличную сказать, женщина настоящую требует.

— Пишите прямо на меня: Михаила Додонов, Лопатинской волости.

— Грамотный?

— А как же!

— Распишись.

Налег Мишка грудью на стол и губы оттопырил с натуги.

— Давно не писал, рука не берет.

Расписался и сразу скучно стало.

Вышел из больницы, а гайка на крыльце валяется.

— Эх, позабыл Сережка.

Заглянул в окно — никого не видать. Полез в другое окно, кто-то пальцем погрозил оттуда. Повертелся щенком беспризорным вокруг больницы Мишка, опять у крыльца остановился.

— Как бы гайку передать?

Вынесли человека на носилках. Думал — Сережка это, а на носилках — баба мертвая, и ноги у бабы голые. Грустно стало силы нет. Есть хочется и товарища жалко:

— Гайку-то позабыл зачем!

14

Целый день шатался Мишка по базару между продавцами, слушал, сколько просят за юбки, сколько за кофты, почем стоит хлеб, если на деньги купить. Уж и сам хотел вытащить из мешка бабушкину юбку, мужики кругом разговаривают:

— Киргизы за Оренбургом дорого берут разные вещи. Туда надо везти.

Мишка подумал.

— Потерплю еще маленько.

Попробовал милостыньку просить, ну, бабы здесь чересчур сердитые.

Скажешь им:

— Тетенька! — Они не глядят.

Донимать начнешь:

— Христа-ради! — Они замахиваются.

А она хотела по голове ударить Мишку. Узнала, видно, что кусок он украл у мужика, на весь базар закричала:

— Ты смотри у меня, воришка окаянный! Давно я заприметила кружишься тут.

Нахлобучил Мишка старый отцовский картуз — ушел от скандала. Донесут в орта-чеку и просидишь недели две, немного станут разговаривать с нашим братом. Потребуют паспорт — нет. Пропуск потребуют, и пропуска нет. Лучше подальше от этого…

Вспомнил про Сережку только к вечеру. Будто кольнул кто в самое сердце.

— Что не сходишь? Обещался?

Хотел сбегать, мужики напугали.

— Поезд готовится на Ташкент. Скоро пойдет.

Сразу раскололась Мишкина голова на две половинки. Одна половинка велит к Сережке сбегать, другая половинка пугает:

— Не бегай, опоздаешь.

А первая половинка опять в уши шепчет:

— Как не стыдно тебе товарища бросать на чужой стороне? Сам уговаривался и сам не хочешь.

Долго ли добежать! Простишься в последний раз и поедешь. И ему легче будет, когда узнает, ждать не станет…

Другая половинка успокаивает:

— Ты не в этот раз уговаривался. Проходишь зря — на поезд не попадешь. Останешься сидеть день да ночь, а в это время сто верст уедешь. Если бы нарочно не жалко тебе? Ты не нарочно…

Долго мучился Мишка.

Вышел на станцию. Раз на больницу посмотрит, раз на вагоны:

— Двигаются или нет?

Вагоны не двигались.

Пересилила Мишкина совесть Мишкину нерешительность, толкнула вперед. Добежал он что есть духу до больничного крыльца, остановился, как вкопанный. В трех окошках совсем темно, в одном — огонек горит. Торкнулся в дверь — заперто. Полез головой в окно, где огонек горит, кто-то за рубашку дернул.

— Куда лезешь? Окошко хочешь разбить?

Обернулся Мишка — мужик перед ним с метлой в руке.

— Сережку я гляжу.

— Какого Сережку?

— Наш, лопатинский.

— Никакого Сережки здесь нет, уходи!

Вот тебе раз! Нынче положили, и нынче же нет!

А тут паровоз на станции свистнул.

— Поезд!

Бросился от больницы Мишка, земли не чует под ногами. Прибежал на станцию — не поймет ничего. Туда бегут, сюда бегут, которые чай хлебают. Спросил мужика, мужик и руками развел.

— Я, браток, ничего не знаю, сам четвертый день сижу… Ты куда едешь?

— В Ташкент мне надо.

— В Ташкент давно ушел.

— Ушел?

— Не иначе ушел.

Так и прострелило Мишку в руки — ноги.

Бросился в другую сторону, на бабу в темноте наскочил, кипяток в ведре несла она. Закачалось ведро, кипятком ей пальцы обожгло. Бросила баба ведро под ноги и давай кричать:

— Держите его.

Не олень бежит, рогами кусты раздвигает — Мишка скачет с мешком за плечами. Сзади шум поднялся, по ушам хлещет.

— Украл, украл, держи!

Пересекли мужики дорогу Мишке:

— Ах ты, сукин сын!

— Не нужно, не бейте!

— Позовите милицию!

— Вот товарищ милицейский, этот самый…

— Мешок украл у женщины.

— Разойдись!

Или земля вертится колесом, или люди прыгают друг через друга.

Нет.

Не земля вертится и не люди прыгают: в глазах у Мишки помутилось, голова Мишкина вертится во все стороны. Стоит он в страшном кругу, и язык не может слова выговорить. Хочет сказать, а язык не выговаривает. Упала слеза на Мишкину щеку, — кто увидит слезу в такой суматохе? Мишкин мешок на глазах у всех. Мишкино горе разжигает мужиков, отупевших от долгого сиденья на станциях.

— Бить надо таких щенков!

Ухватил за руку милицейский:

— Идем!

— Пропал.

Только это и подумал Мишка.

— Замотают теперь.

15

Идет он на страшный суд — все поджилочки прыгают. Вспомнил отца покойного, дядю Никанора, который лучше всех на кулачки дрался, — вскипело сердце обидой великой на Сережку.