Ташкентский роман

Рафаэль лежал на толстом, выпуклом диване. Жадными ноздрями всасывал рассветную тишину и улыбался. Мужчина в полном соку. С опытом жизни, со знанием науки дружбы и искусства любви. Были поражения (Рафаэль насупился). Были поражения, которые ты встречал с великодушной усмешкой (Рафаэль сощурился в улыбке). Тебя хотели сделать участником анекдота «Вернулся муж из командировки». Самый лучший друг. Самая любимая жена. Самый лучший и самая… Вон из моей памяти! — командует Рафаэль двум голым выродкам, которых он застиг в им же вычитанной позе из израильского непристойного журнала. Засранцы, мерзость амонитская! Уползают в зашифоньерный сумрак, не разнимаясь.

Но что же он лежит? Ему был звонок, его готовы принять, смотреть на него прекрасным, мягким взором. Рафаэль взлетает с дивана и мчится, шлепая наливными, как яблоки, пятками по паркетному полу — вперед, вперед, в ванную! Артистично хватает зубную щетку и на секунду застывает с ней, как фон-караян, перед зеркалом, вырезанным в форме большого сердца.

Опомнившись, Лаги стала перезванивать Рафаэлю, чтобы не приезжал. Поздно — перламутровая квартира уже вытолкнула из себя мужчину, пахнущего «Поморином» и еще чем-то бодрым, и теперь сонно мычала долгими гудками.

Лаги повесила трубку, подошла к столу отца.

На столе творился тот же пестрый беспорядок, что и в прежней отцовской жизни, в его странной душе. Три-четыре газетные вырезки. Одна — с карикатурой Бор. Ефимова, которого отец собирал в особой папке с юмором. Черно-белая фотография Сикстинской мадонны, на которой стоит треснутая пиала с высохшим чаем. Чаинки прилипли к желтоватому дну, как застарелые кровоподтеки; сама пиалушка уже не пахла — ни отцом, ни чаем. Почтительно обернутая в ветхую газету книжечка Брежнева, двадцать четвертый съезд. С карандашными мыслями отца на полях; некоторые были арабской вязью.

Сбоку находилась стопка полупрозрачных листков с фиолетовым русским текстом. А, вот заголовок. Франц Кафка. Это имя Лаги уже где-то слышала. Нет, это не название, скорее — писатель. Название вот — «Замок». В воображении Лаги почему-то нарисовался большой немецкий замок, который отец вешал на дверь, когда они еще жили в Самарканде. Рядом несколько листков, простроченных мелким летящим почерком, — отец писал, как Ленин. Нет, это на узбекском; начал переводить прозрачные страницы. «Сарой». Зачеркнуто. «Кала». В скобках: «Жинни-кала»[6] и знак вопроса. А, вот о каком замке… Лаги вздохнула. Села, взяла отцовскую пиалушку, стала бессмысленно водить ею по лицу. К затихшему, но все еще колеблющемуся в Лаги страху добавилось растущее чувство стыда. Пиала шумела, как морская раковина. Страх и стыд.

Сейчас он придет.

Лаги почувствовала, как ей будут давить плечи и руки. Если бы все только обошлось руками и плечами! Тени, которые напугали ее своим бесцеремонным танцем во дворе, были бесплотны и пусты; а придет сейчас тот, из плоти и крови, напичканный лимфоузлами, локтями-коленками, вчерашним шашлыком. И все это навалится, зажурчит горячей слюной, захрустит фалангами пальцев, надавит бахчевым животом. И Лаги превратится в висячий мост, по которому восторженно зашагает футбольная команда.

Приближение….

Почему пещеры, куда водил ее Малик, дали ей мудрость, но не дали силы? Или мудрость — это единственная сила, на которую может рассчитывать слабый?

В школе она научилась, зажмурив от брезгливости глаза, давать сдачи. И разучилась это делать, еще не окончив школы. Мир мужчин, притяжению которого Лаги сопротивлялась во время подростковой ломки, навис над ней, как корабль пришельцев. Этот мир был полон лесных законов, окровавленных футбольных мячей и непристойных фотоснимков, на которых специальные куклы (Лаги вначале не верила, что это живые девушки) безмолвно показывали себя. Это был мир нагло-победоносный, как запах из школьного туалета «М», где хулиганы матерятся и, насвистывая, заливают мочой непогашенные окурки, а нехулиганы дорисовывают на стенках то, что не успели на парте.

И Лаги, сменив «Красную Москву» на подаренный самаркандским дядей флакончик «Фам Дамур», начала отступление перед этим миром.

Год назад, почти прокусив дымящую соломинку «Стюардессы», она призналась себе в своем поражении. Ровно год назад.

Огни! Золотые, удушливые, пляшущие. Студенты в ночи. Лаги, прошлогодняя Лаги в синем отцовском трико, стоит на каменистом пригорке, любуется весельем. Пламя трех костров швыряет палевые тени на горы, ближние и отдаленные.

Алкоголь творил с ней свои страшные чудеса. Вот костры, разом пошатнувшись и лязгнув, поплыли медленной каруселью; блуждающие студенты выстроились во внешнее, опоясывающее кольцо и тоже поехали, поехали. Сейчас она почувствует сзади горячие, нетерпеливые шаги. Это я, Юсуф…