Татьянин день. Иван Шувалов

   — Химия, чтобы стать настоящей наукой, должна выспрашивать, к примеру, у осторожной и догадливой геометрии, когда она разделённые и рассеянные частицы из растворов в твёрдые части соединяет и показывает разные в них фигуры. В то же время химия должна советоваться с точною и замысловатою механикою. Сие для того, чтобы твёрдые тела на жидкие, жидкие на твёрдые переменять и разных родов материи разделять и соединять. В помощь химии — и оптика, чтоб чрез слитные жидкие материи разные цвета производить. Только тогда, когда натуры рачитель — сиречь исследователь природы — научится в химии чрез геометрию вымеривать, чрез механику развешивать и чрез оптику высматривать, тогда он и желаемых тайностей достигнет.

Зубарев аж взмок, внимая бурной речи учёного, и, не скрывая своего восхищения, не мог не воскликнуть:

   — И сие творится вот здесь, в вашей каморке, ваше высокопревосходительство?

Домик, в коем шёл сей разговор, был химическою лабораториею Академии наук, которую несколько лет назад с большим трудом удалось построить профессору Ломоносову. В 1746 году президентом Разумовским было подписано распоряжение о создании лаборатории. Ещё год ушёл на утверждение проекта и сметы, и лишь в 1748-м, в августе месяце, состоялась закладка здания.

Ярославский крестьянин Михаил Иванов сын Горбунова победил в торгах, обязался со своею артелью исполнить работы за 1344 рубля и начал строительство под наблюдением Ломоносова, которому было поручено «над оным всем строением смотрение иметь».

Вышло здание в полтора этажа — с черепичною кровлей и окнами, заложенными с одной стороны красным кирпичом. На вид — невзрачный домишко, всего в шесть с половиною сажен в длину, пяти в ширину и около семи аршин в высоту. Всё внутреннее помещение состояло из одной большой комнаты с очагом и широким дымоходом и двух крошечных коморок. В одной из них Ломоносов читал лекции, в другой хранились химические материалы и запасная посуда. В большом же помещении в глаза бросался перегонный куб — медный сосуд цилиндрической формы и ёмкостью в одну треть ведра с навинчивающейся медною же крышкой, в которую была впаяна под углом медная трубка.

Меж тем, как о том могли судить петербургские и иностранные учёные, лаборатория сия была лучшею в Европе, и Ломоносов этим невиданно гордился.

   — Да, вот здесь я и сопрягаю те науки, о коих только что говорил, в одну, милую моему сердцу химию, — ловко прошёлся он между бывшими в помещении хрупкими предметами. — Здесь, гляди: пробирные доски, иглы, муфели, тигли, изложницы, колбы, реторты, чашки, воронки, горшочки — всё, что потребно мне и моим ученикам, дабы проникнуть во все неведомые тайны природы.

   — И вы с точностью покажете, что в моих рудах? — выдохнул Зубарев.

   — Наука сие определит с уверенностью, — кивнул лысою головою Ломоносов и нахлобучил парик. — Но сим делом займёмся завтра. Теперь же пойдём ко мне в дом — соловья баснями не кормят. У меня всё запросто. Я ж тоже, как и ты, из простого люда. Это только сей год мне пожаловала государыня чин коллежского советника, что определило право занести моё имя во вторую часть «Гербовника». Иначе говоря, в ту часть его, где помещены персоны, возведённые в дворянство монаршею милостью.

Глаза Зубарева широко раскрылись.

   — Выходит, ваше высокопревосходительство, чести сей вы добились своими трудами?

   — Истинно так! И не угодливостью какой, не хитростью или обманом — всем делом собственной жизни, — пророкотал Ломоносов. — Но более я горжусь званием, в которое я сам себя возвёл и в котором себя возвеличил, — званием первого истинно учёного российского мужа. Но шёл я к сему званию путём нелёгким. Переростком уже сел за парту вместе с недорослями. В Москве, потом в Киеве грыз основы наук. Из Петербурга уже немало знающим студентом был направлен в числе самых успевающих в Германию. В двух тамошних городах всю практику по химии, физике и металлургии как есть во всех тонкостях постиг. И более того — в Германии женился и там же, в довершение ко всему, даже в прусское войско чуть ли не насовсем был забрит.

Сидели они теперь в чистой и опрятной горнице. Пенилось на столе пиво, парком исходили только что разлитые по тарелкам щи.

   — Как в рекруты, спрашиваешь, угодил? — засмеялся Ломоносов. — А всё причиною мой прямой и неуёмный характер. Во Фрейберге определён я был для постижения практики в горном деле к некоему Генкелю. Всё, что требовалось мне узнать, постиг быстро и основательно. Однако мой наставник оказался лихоимцем, обирал нас, русских студентов. Высказал я всё, что о нём думал, и, дабы не терять времени зря, поскольку курс обучения был окончен, ушёл от него прочь, чтобы быстрее вернуться на родину. Силён я тогда был, как и ты. Да и годков мне в ту пору было столько же — двадцать девятый уже шёл.

К морю путь был не близкий. А только так он мог, сев на корабль, добраться до России. Но повстречавшиеся в Голландии земляки из Архангельска отсоветовали ехать в Петербург без особого на то разрешения.